A small tool to view real-world ActivityPub objects as JSON! Enter a URL
or username from Mastodon or a similar service below, and we'll send a
request with
the right
Accept
header
to the server to view the underlying object.
{
"@context": "https://www.w3.org/ns/activitystreams",
"type": "OrderedCollectionPage",
"orderedItems": [
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1322153984026218507",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "Написал вам про знание в социальных сетях:<br /><br />...В прежние времена такой спор, проходил очно, и участники были вооружены только собственной памятью. <br />Случаи, когда человек на трибуне вдруг вынимал из кармана пачку смятых листков и начинал зачитывать что-то компрометирующее идею оппонента (или его самого), были редки. <br /><br />Да и сейчас, в каком-нибудь телевизионном ток-шоу, невозможно начать гуглить в эфире, пытаясь вставить в разговор нужную фамилию или дату. <br />Это тип разговора, где hic Rhodus, hic salta , что помнишь, то и аргумент.<br />Заочный спор отличается тем, что даёт фору: можно быстро посмотреть верную цитату, ввернуть латинское выражение, которое человек в обыденной жизни не помнит, как пишется, а также справиться о нужной цифре. <br /><br />Человек в социальной сети выглядит более информированным.Умение быстро воспользоваться поисковой машиной — вот новая черта человека. <br />И это стремительно полученное знание чаще всего выдаётся за выстраданное, давно приобретённое.<br />Что до остального образования в Сети, с её лекциями и семинарами в плоскости экрана и деловыми советами по инвестированию и чистке столового серебра, то <a href=\"http://rara-rara.ru/menu-texts/znanie_edu\" target=\"_blank\">http://rara-rara.ru/menu-texts/znanie_edu</a><br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1322153984026218507",
"published": "2021-12-27T10:47:53+00:00",
"source": {
"content": "Написал вам про знание в социальных сетях:\n\n...В прежние времена такой спор, проходил очно, и участники были вооружены только собственной памятью. \nСлучаи, когда человек на трибуне вдруг вынимал из кармана пачку смятых листков и начинал зачитывать что-то компрометирующее идею оппонента (или его самого), были редки. \n\nДа и сейчас, в каком-нибудь телевизионном ток-шоу, невозможно начать гуглить в эфире, пытаясь вставить в разговор нужную фамилию или дату. \nЭто тип разговора, где hic Rhodus, hic salta , что помнишь, то и аргумент.\nЗаочный спор отличается тем, что даёт фору: можно быстро посмотреть верную цитату, ввернуть латинское выражение, которое человек в обыденной жизни не помнит, как пишется, а также справиться о нужной цифре. \n\nЧеловек в социальной сети выглядит более информированным.Умение быстро воспользоваться поисковой машиной — вот новая черта человека. \nИ это стремительно полученное знание чаще всего выдаётся за выстраданное, давно приобретённое.\nЧто до остального образования в Сети, с её лекциями и семинарами в плоскости экрана и деловыми советами по инвестированию и чистке столового серебра, то http://rara-rara.ru/menu-texts/znanie_edu\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1322153984026218507/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1318455872325685264",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "Очередная пятиминутка бесполезной для вас информации<br /><br /><br />1. Написал для вас историю про одного хорошего писателя, который хотел написать лоялистский роман, да у него ничего не получилось - и романа не издали, и жизнь пошла криво.<br /><a href=\"https://fitzroymag.com/.../brat-vinocherpij-mihail\" target=\"_blank\">https://fitzroymag.com/.../brat-vinocherpij-mihail</a>...<br />Одно дело, когда в это дело ввязывается талантливый писатель (и примеры такой работы могут нам дать много полезного), а совсем другое - когда э\\то делает какой-нибудь одинокий графоман. Бывают лоялисткие романы, написанные какими-нибудь ловкими и талантливыми людьми, что не отменяет их графомании. А бывает и вот такой случай - тем более, это был повод вспомнить о \"Серапионовых братьях\".<br /><br />2. Историю про одного дурного писателя, который написал (или руководил написанием лоялистского романа), я рассказал в прошлый раз - <a href=\"https://fitzroymag.com/istorija/pesni-juzhnyh-slavjan-orest-malcev-1906-1972\" target=\"_blank\">https://fitzroymag.com/istorija/pesni-juzhnyh-slavjan-orest-malcev-1906-1972</a> <br /><br />3. Этот пункт я добавил для ровного счёта, потому что прошла кума в три села - не ночевать голубушке дома.",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1318455872325685264",
"published": "2021-12-17T05:52:55+00:00",
"source": {
"content": "Очередная пятиминутка бесполезной для вас информации\n\n\n1. Написал для вас историю про одного хорошего писателя, который хотел написать лоялистский роман, да у него ничего не получилось - и романа не издали, и жизнь пошла криво.\nhttps://fitzroymag.com/.../brat-vinocherpij-mihail...\nОдно дело, когда в это дело ввязывается талантливый писатель (и примеры такой работы могут нам дать много полезного), а совсем другое - когда э\\то делает какой-нибудь одинокий графоман. Бывают лоялисткие романы, написанные какими-нибудь ловкими и талантливыми людьми, что не отменяет их графомании. А бывает и вот такой случай - тем более, это был повод вспомнить о \"Серапионовых братьях\".\n\n2. Историю про одного дурного писателя, который написал (или руководил написанием лоялистского романа), я рассказал в прошлый раз - https://fitzroymag.com/istorija/pesni-juzhnyh-slavjan-orest-malcev-1906-1972 \n\n3. Этот пункт я добавил для ровного счёта, потому что прошла кума в три села - не ночевать голубушке дома.",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1318455872325685264/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1306519331374370827",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "Написал про одного литератора, судьба которого меня давно занимала. Дело в том, что речь идёт о феномене исчезновения.<br />За что я не люблю читателей романа \"Мастер и Маргарита\", так это за повторение пафосных фраз типа \"Ваших стихов не читал, но читал другие\", \"Рукописи не горят\".<br />Это всё ужасные глупости, всё горит, перерабатывается в макулатуру.<br />Где роман “Колдуны”, что рассказывает о русской деревне с середины позапрошлого века? Где “Повесть каждого дня”? Где роман “Смерть Григория Распутина”? А где повесть “Неизвестный перед святыми отцами”? Где “Сказка о дровосеке с длинным носом” или сборник рассказов “Вечера у Мастера Ха”? Не говоря уж о работе “Архитектура деревянных церквей Саратовской губернии”. Где-где… В Караганде.<br />Но вот вопрос в том, всегда ли это зияние губительно. <br />Это история про то, что отсутствие иногда бывает важнее наличия. <br /><br /><br /><br /><br /><br /><a href=\"https://fitzroymag.com/cultura/poslednij-simvolist-aleksej-skaldin/\" target=\"_blank\">https://fitzroymag.com/cultura/poslednij-simvolist-aleksej-skaldin/</a>",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1306519331374370827",
"published": "2021-11-14T07:21:21+00:00",
"source": {
"content": "Написал про одного литератора, судьба которого меня давно занимала. Дело в том, что речь идёт о феномене исчезновения.\nЗа что я не люблю читателей романа \"Мастер и Маргарита\", так это за повторение пафосных фраз типа \"Ваших стихов не читал, но читал другие\", \"Рукописи не горят\".\nЭто всё ужасные глупости, всё горит, перерабатывается в макулатуру.\nГде роман “Колдуны”, что рассказывает о русской деревне с середины позапрошлого века? Где “Повесть каждого дня”? Где роман “Смерть Григория Распутина”? А где повесть “Неизвестный перед святыми отцами”? Где “Сказка о дровосеке с длинным носом” или сборник рассказов “Вечера у Мастера Ха”? Не говоря уж о работе “Архитектура деревянных церквей Саратовской губернии”. Где-где… В Караганде.\nНо вот вопрос в том, всегда ли это зияние губительно. \nЭто история про то, что отсутствие иногда бывает важнее наличия. \n\n\n\n\n\nhttps://fitzroymag.com/cultura/poslednij-simvolist-aleksej-skaldin/",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1306519331374370827/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1306518903375007758",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "Меня очень давно занимает вопрос о глубине исторической вины. То есть какое время подотчётно и может быть базой для сбора морального урожая и денежных компенсаций. Пока я остановился на мысли о том, что это третье поколение — несчастье тех, кого ты застал или мог застать.<br />Не все знают, но время от времени я проживаю в одном далёком городе на Святой Земле, причём на улице Фрейда. Там я веду разные разговоры с людьми, давно нашедшими своё предназначение на земле предков. Как-то мы говорили о земельном праве (драматическую историю я опускаю). Я проникся этим, пришедшим от османов правилом, что если прошло определённое время, а ты не жил где-то, то это место тебе уже не принадлежит (там под паром стоят довольно лакомые для застройщика бывшие арабские куски территории).<br />Если зайти издалека, то вот вопрос: какова временная грань, за которой что-то, например могила перестаёт быть неприкасаемой и охраняемой и становится добычей археологов? Понятно, если выкопать покойника, к примеру, двадцатилетней давности, к тебе тут же придут скучные люди с обыском, да и общество не одобрит, но если разрыть могилу десятивековой давности, то можно защитишь диссертацию. <br />Так где грань? А разговоры с людьми ясности не привносят. В лучшем случае тебе рассказывают (в который раз) о том, что евреи любые кости считают неприкасаемыми и нетревожимыми. Это, безусловно, прекрасная позиция, потому что она логична и последовательна. Впрочем, еврейские археологи не менее хитры и научились спрашивать «у другого равви».<br /><a href=\"http://rara-rara.ru/menu-texts/pravo_vremeni\" target=\"_blank\">http://rara-rara.ru/menu-texts/pravo_vremeni</a><br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1306518903375007758",
"published": "2021-11-14T07:19:39+00:00",
"source": {
"content": "Меня очень давно занимает вопрос о глубине исторической вины. То есть какое время подотчётно и может быть базой для сбора морального урожая и денежных компенсаций. Пока я остановился на мысли о том, что это третье поколение — несчастье тех, кого ты застал или мог застать.\nНе все знают, но время от времени я проживаю в одном далёком городе на Святой Земле, причём на улице Фрейда. Там я веду разные разговоры с людьми, давно нашедшими своё предназначение на земле предков. Как-то мы говорили о земельном праве (драматическую историю я опускаю). Я проникся этим, пришедшим от османов правилом, что если прошло определённое время, а ты не жил где-то, то это место тебе уже не принадлежит (там под паром стоят довольно лакомые для застройщика бывшие арабские куски территории).\nЕсли зайти издалека, то вот вопрос: какова временная грань, за которой что-то, например могила перестаёт быть неприкасаемой и охраняемой и становится добычей археологов? Понятно, если выкопать покойника, к примеру, двадцатилетней давности, к тебе тут же придут скучные люди с обыском, да и общество не одобрит, но если разрыть могилу десятивековой давности, то можно защитишь диссертацию. \nТак где грань? А разговоры с людьми ясности не привносят. В лучшем случае тебе рассказывают (в который раз) о том, что евреи любые кости считают неприкасаемыми и нетревожимыми. Это, безусловно, прекрасная позиция, потому что она логична и последовательна. Впрочем, еврейские археологи не менее хитры и научились спрашивать «у другого равви».\nhttp://rara-rara.ru/menu-texts/pravo_vremeni\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1306518903375007758/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1299978479206404106",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "Одна из самых трагичных фигур в истории науки — физик Эрвин Шредингер. <br />Ведь весь мир знает его вклад в физику: Шредингер мучил кота. Или не мучил. Или не кота. Можно только подивиться тому, как исчезает всё — и квантовая механика, и волновая функция, и битва с копенгагенской интерпретацией, и какие-то попытки объяснить генетику и происхождение жизни. Всё сожрал кот. От Ньютона остаётся яблоко, от Архимеда — ванна, а от Пифагора — штаны. История литературы точно так же жестока: часто от поэта остаётся одно стихотворение, от прозаика — абзац. <br />Ещё страшнее, когда вся работа писателя замещается одним событием, просто биографическим. <br />Был на рубеже веков такой поэт Сергей Садиков, один из членов литературной группы ничевоков. <br />Даже дата рождения его не очень ясна. В 1922 году он поехал по делам в Петроград и попал там под трамвай. Вытащить его из-под трамвая было невозможно, и он, в полном сознании, умирал там много часов, диктуя, о чём и кому нужно позвонить. <br />Эта трагическая смерть интереснее публике, чем его стихи. А говорили, что они были очень талантливы, а его поэма “Евангелие рук” производила на современников сильное впечатление.<br />Что-то подобное (хотя безо всякого кровопролития), случилось с писателем Владимиром Германовичем Лидиным. <br />И вот что - <a href=\"https://fitzroymag.com/cultura/sol-na-kladbishhe-kak-cherep-gogolja-sel-pisatelja\" target=\"_blank\">https://fitzroymag.com/cultura/sol-na-kladbishhe-kak-cherep-gogolja-sel-pisatelja</a><br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1299978479206404106",
"published": "2021-10-27T06:10:21+00:00",
"source": {
"content": "Одна из самых трагичных фигур в истории науки — физик Эрвин Шредингер. \nВедь весь мир знает его вклад в физику: Шредингер мучил кота. Или не мучил. Или не кота. Можно только подивиться тому, как исчезает всё — и квантовая механика, и волновая функция, и битва с копенгагенской интерпретацией, и какие-то попытки объяснить генетику и происхождение жизни. Всё сожрал кот. От Ньютона остаётся яблоко, от Архимеда — ванна, а от Пифагора — штаны. История литературы точно так же жестока: часто от поэта остаётся одно стихотворение, от прозаика — абзац. \nЕщё страшнее, когда вся работа писателя замещается одним событием, просто биографическим. \nБыл на рубеже веков такой поэт Сергей Садиков, один из членов литературной группы ничевоков. \nДаже дата рождения его не очень ясна. В 1922 году он поехал по делам в Петроград и попал там под трамвай. Вытащить его из-под трамвая было невозможно, и он, в полном сознании, умирал там много часов, диктуя, о чём и кому нужно позвонить. \nЭта трагическая смерть интереснее публике, чем его стихи. А говорили, что они были очень талантливы, а его поэма “Евангелие рук” производила на современников сильное впечатление.\nЧто-то подобное (хотя безо всякого кровопролития), случилось с писателем Владимиром Германовичем Лидиным. \nИ вот что - https://fitzroymag.com/cultura/sol-na-kladbishhe-kak-cherep-gogolja-sel-pisatelja\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1299978479206404106/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1297632151608496138",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "Пока суд да дело, написал про писателя Диковского и вообще романтиков Финской войны.<br /><br />Литература устроена хитро. На одного знаменитого писателя приходятся десятки забытых, не успевших написать главной книги, убитых или просто проживших длинную жизнь, но канувших в серую воду забвения. В этом какой-то безжалостный закон везения. Писатель может быть очень успешен, но вот прошло двадцать или тридцать лет, и его имя уже ничего не говорит следующему поколению. Физическая гибель писателю не так страшна, как это безжалостное исчезновение с книжной полки. Не-чтение, не-существование в литературе.<br />Но без этих, часто растерявших не только свои тексты, но и сами имена теней, ничего бы не получилось у других, тех, чьи стихи и проза до сих пор на слуху. Это невидимая толпа, что окружает вечную фабрику литературы. Инженеры и начальники цехов в ней известны, но никакое производство не стоит, если в нём не участвуют сотни рабочих и техников - <a href=\"https://fitzroymag.com/cultura/na-toj-vojne-neznamenitoj\" target=\"_blank\">https://fitzroymag.com/cultura/na-toj-vojne-neznamenitoj</a>.<br /><br />(Там трогательно указано, что время чтения 8 минут. Но это на самом деле интересная штука - указание времени на чтение (я к ней отношусь безо всякого недовольства). Она, мне, кажется, говорит о чём-то большем, какой-то футорологии.<br />Например, всякая вешь имеет срок пользования и срок хранения. Можно маркировать книги \"Читать будете три дня, но через пять лет нужно выкинуть\". Или маркировку на молотке \"Совершите десять ударов и сделайте паузу\".)",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1297632151608496138",
"published": "2021-10-20T18:46:53+00:00",
"source": {
"content": "Пока суд да дело, написал про писателя Диковского и вообще романтиков Финской войны.\n\nЛитература устроена хитро. На одного знаменитого писателя приходятся десятки забытых, не успевших написать главной книги, убитых или просто проживших длинную жизнь, но канувших в серую воду забвения. В этом какой-то безжалостный закон везения. Писатель может быть очень успешен, но вот прошло двадцать или тридцать лет, и его имя уже ничего не говорит следующему поколению. Физическая гибель писателю не так страшна, как это безжалостное исчезновение с книжной полки. Не-чтение, не-существование в литературе.\nНо без этих, часто растерявших не только свои тексты, но и сами имена теней, ничего бы не получилось у других, тех, чьи стихи и проза до сих пор на слуху. Это невидимая толпа, что окружает вечную фабрику литературы. Инженеры и начальники цехов в ней известны, но никакое производство не стоит, если в нём не участвуют сотни рабочих и техников - https://fitzroymag.com/cultura/na-toj-vojne-neznamenitoj.\n\n(Там трогательно указано, что время чтения 8 минут. Но это на самом деле интересная штука - указание времени на чтение (я к ней отношусь безо всякого недовольства). Она, мне, кажется, говорит о чём-то большем, какой-то футорологии.\nНапример, всякая вешь имеет срок пользования и срок хранения. Можно маркировать книги \"Читать будете три дня, но через пять лет нужно выкинуть\". Или маркировку на молотке \"Совершите десять ударов и сделайте паузу\".)",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1297632151608496138/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1296687654540152839",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "ДЕНЬ РАБОТНИКА ПИЩЕВОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ<br />третье воскресенье октября <br /><br />(тамариск)<br /><br /><br />Жизнь их текла медленно, как вода в клепсидре.<br />Старший брат всю жизнь занимался клепсидрами, этими греческими водяными часами. <br />Даже раскопал один такой высохший механизм в Крыму. <br />Видимо, мера времени была ему важна с рождения, когда он пролез на свет на пять минут раньше своего брата.<br />Потом много лет, без жен и детей, они старились вместе, слушая дожди и капель ледяного города.<br />Время было жидким чистящим раствором — оно смывало все, смыло папу и маму, смыло сестру, но близнецы законсервировались, как бесчисленные уроды в тех банках со спиртом, которыми издавна славился этот город.<br />Уроды плыли в своем полусонном состоянии — вечно молодые, и вечно пьяные.<br />Ими заведовал младший брат.<br />У старшего брата в недавние годы случилась опала, и он стал рыть канал неподалеку. Кто-то написал на него донос, что знаток водяных часов происходит из северного княжеского рода. <br />Это было так и не так — их отец был сыном вождя, но жил в чуме, пока не приехал в Петербург, не гадая еще, что найдет себе жену из местных. <br />Но специалист по водяным часам стал специалистом по рытью и отсыпке грунтов. Однако, через год за него заступились, и старший брат вновь вернулся к своим клепсидрам, архимедову винту и прочим странным вещам, что придумали под южным солнцем много веков назад.<br />И у младшего до войны были неприятности — кто-то решил, что происхождение будет мешать работе с жильцами стеклянных банок. Младший думал, что написал ту бумагу кто-то из однокашников по гимназии, что помнили забытые клички и обиды, но подлинно узнать это было нельзя. Не спрашивать же оперуполномоченного, что вызывал его в большой дом на широком проспекте. Там младший объяснил, что их предки пасли оленей несколько веков, и сами они пасли оленей, а дети старейшины — вовсе не князья. Неприятности для младшего кончились, по сути, так и не начавшись — оттого ли, что пастушеское происхождение было в цене, или оттого, что уроды, как и часы, требовали присмотра.<br />Ведь это только так кажется, что они всем довольны в своих банках.<br />Экспонаты требовали протирок и смазок, замен растворов и, может, эти растворы смыли заодно и неприятности.<br />Но вот потом пришла война, а она не разбирала, кто более нужен.<br />Вместе с войной пришел голод.<br />Сосед-бухгалтер и его жена умерли — впрочем, нет, они вышли, оставив свою дочь в комнате, а больше в квартиру не вернулись.<br />Как их смыло само военное время, и куда унесла эта невидимая река бухгалтера с женой — никто не знал.<br />Даже фамилия их потерялась.<br />Фамилия у них была длинная, шипящая и лязгающая, младший брат все время ее путал, а теперь и вовсе забыл.<br />Девочку братья подкармливали.<br />— Мы становимся свидетелями истории, — как-то сказал старший брат, глядя из окна на набережную, на перекрашенный уже в целях маскировки шпиль и дворец на той стороне.<br />— Мы становимся ее объектами, — печально возразил младший.<br />— Ну, да, сейчас я понимаю, как полезно и прибыльно одиночество. Но некому передавать наследство — ученики наши во льду под Петергофом.<br />Они перебрались в одну комнату и по вечерам грелись у печки, в которой исчезали бесчисленные старые отчеты. Над печкой висела старинная фотография, изображавшая северный народ в стойбище. Фотография была подписана просто именем далекого северного народа, но оба старика знали: два мальчика, что стоят с краю со скрытыми мехом лицами — они сами.<br />Последней можно было сжечь эту фотографию в рамке, и тогда больше ничего от них в мире не останется.<br />Однажды они вместе пошли на соседнюю улицу, где жил другой старик — профессор биологии. Старик умирал, и с ним хотелось поговорить напоследок.<br />Но когда они пришли, хозяин уже давно остыл.<br />Однако в его каморке сидел странный персонаж.<br />Широким жестом он пригласил их за стол — от такого предложения никто не отказывался. А на столе стояла консервная банка, из которой лез рыбий кусок, что не доел хозяин. Не по зубам оказалась ему довоенная рыба.<br />Мертвому еда ни к чему, а родственников у покойника не было.<br />Гость представился просто:<br />— Уполномоченный.<br />Он был гладок и сыт, впрочем, такие люди в городе были.<br />Удивительно то, что младший брат не определил антропологический тип — а это он определял всегда. Это была его специальность. Он держал в руках тысячи черепов и видел десятки тысяч портретов.<br />Семит — не семит, цыган — не цыган, все в этом госте было как-то неправильно перемешано.<br />Но где-то он его видел — и мысль о том, что они как-то сидели точно так же, по разные стороны стола, не оставляла младшего.<br />Старшего, впрочем, тоже тревожила эта мысль.<br />В этот момент младший брат подумал, что и в них самих мало северного — их отец влюбился в русскую в Петербурге, да там и умер, не дождавшись их рождения. Русские скулы и русские носы братьев не выказывали никакой связи с тем снежным миром, куда летали и плыли герои.<br />Умерший профессор как-то им сказал, что дети у братьев должны быть с раскосыми круглыми лицами. Это проявится, говорил он, в следующем поколении. Да какие теперь дети, когда им за пятьдесят и вряд ли будет пятьдесят два. И профессора уже не спросишь о подробностях.<br />У постели хозяина они разговорились с уполномоченным — будто в мирное время они неспешно толковали о душе, которая бабочка-психея. Впрочем, говорили и о голоде, вспомнили прошлую Блокаду, ещё при Юдениче.<br />Они разглядывали незнакомца, а тот смотрел на них, будто взвешивал.<br />И спросил внезапно, верят ли они в Бога.<br />Власти в городе почти что не было, кроме той, что была сверху, в белесых облаках, и братья ответили, что да.<br />— Вы ведь крещены, — спросил, будто утверждая, уполномоченный человек.<br />— Это было давно, — ответил младший за обоих.<br />— Неважно. Главное, вы люди образованные, с вами не нужно тратить время. Я часть такой силы, понимаете… В общем, я творю добро.<br />И тут же предложил им продать душу.<br />Это сделано было просто, как если бы трамвайный кондуктор предложил оплатить проезд.<br />Души менялись на еду. Нет, только на еду. Нет, только за один раз. Но не после смерти — сразу.<br />— Одну? — спросил сумрачно старший.<br />— По одной с каждого, — повторил уполномоченный.<br />— Отвечаешь за базар? — сказал старший, который вдруг вспомнил, как он три года без выходных мешал бетон на шлюзах. Сейчас этот бетон был разорван толом, топорщился арматурой, а с другого берега канала, который он строил три года, стреляли финны.<br />— Отвечаю, — веско пообещал уполномоченный.<br />— Да только еда должна быть не простая. Мы же вегетарианцы, а хотим еды с куста. Что это за растение, мы тебе сейчас расскажем.<br />Уполномоченный заверил, что достанет что угодно.<br />Братья ему сказали, что он должен принести горшок с тамарисковым кустом, но не со всяким, а только с тем, что стоит в Лесной оранжерее в Гатчине. Это старая история, давний научный спор, и уполномоченному скучно будет, если они примутся рассказывать подробности.<br />Но, если он тот, за кого себя выдает, то перебраться через линию фронта до Гатчины и вернуться потом, ему не составит труда.<br />Главное взять нужно тот горшок, что стоит в углу, в бывшем кабинете Петра Леонтьевича, и написано на табличке, что на боку горшка: «Из коллекции Фридриха Бузе». Такое вот у братьев есть желание, попробовать на вкус те ягоды, а там и помирать не жалко.<br />Уполномоченный удивился, да не очень. Люди, помраченные голодом, просили и куда более странные и бессмысленные вещи. Человек мог попросить ящик тушёнки, а выторговывал к нему леденец. Уполномоченный знал будущее каждого — всё равно конец один. Даже в обнимку с ящиком, полным промасленных банок.<br />Они расстались.<br />И только бредя домой и, хватаясь от слабости за стенку, старший брат вспомнил, где он видел этого уполномоченного — десять лет назад, когда строили канал. Он приезжал — такой же, как и сейчас, во френче без петлиц. Уполномоченный о чем-то разговаривал с артистами лопаты, и те исчезали со стройки на следующий день.<br />А младший решил, что это все-таки не тот, что сидел напротив него за столом зеленого сукна в большом доме. Тот, да не тот, а может один из тех — язык в сухом рту вольно тасовал местоимения.<br /><br />Назавтра уполномоченный появился у них на пороге. Лицо его было угрюмо, но у ног стояло огромное растение в кадке.<br />Ее поставили посреди комнаты.<br />— Вы знали, да? — спросил уполномоченный. <br />— Глупый вопрос, — ответил старший брат. — Мне кажется, такой вопрос вас недостоин. Кстати, вас, таких, в городе много?<br />Уполномоченный отвечал, что таких, как он, хватает, и заявил, что пора исполнить договор. <br />Братья выпрямились на стульях.<br />Уполномоченный зашел сзади и сделал какие-то движения в воздухе. Потом он склонил голову и прислушался — что-то вышло не так. Не понимая, он заглянул братьям в глаза.<br />Что-то пошло криво, хотя договор был выполнен.<br />С выражением обиды на лице уполномоченный покинул их дом.<br />В дверях гость обернулся и сказал, что они еще непременно встретятся, и тогда-то он уже не сделает никаких ошибок.<br />А братья сели вокруг горшка.<br />Куст был невысок, на ветках белел странный налет.<br />Они стали собирать его, будто ягоды.<br />Очень медленно, засовывая крохотные белые крупинки за щеку, они ждали, когда они разойдутся, и только потом брали следующую. <br />— Какую душу ты отдал? — вдруг спросил младший брат старшего.<br />— Ту, что нужно передать детям, нам все равно некому будет передавать. Но все равно будет болеть — и у тебя тоже. Все души привязаны к нам, как ездовые собаки к погонщику.<br />— А я отдал третью, что должна сопровождать в загробном мире. Я люблю тебя, брат, и мне там хватит твоего общества. <br />— Ты меня вечно не слушаешься.<br />— Тебя не слушаются даже твои водяные часы. Они замерзли, и время остановилось.<br />Они ощущали, как прибывают силы.<br />— И на что это похоже, как ты думаешь? <br />— На что? Помнишь, нас привезли из города в стойбище? Маленьких, помнишь? Все были еще живы. Так вот, это похоже на оленью кровь. Мы давно не пробовали её на вкус, но это — оленья кровь. Это всегда вкус детства. Впрочем, мы сейчас узнаем.<br />Старший почувствовал, что может двигаться куда лучше и вышел из комнаты.<br />Он вернулся с маленькой девочкой.<br />Это была соседская дочь, в глазах у которой закончились слезы.<br />— Вот, Фира, — сказал он, — съешь это. Предки твои ели, пока по пустыне ходили.<br />— Какие предки? — прошелестела девочка. Ей, впрочем, было все равно.<br />— Неважно. Твои предки. Ешь, это вкусно. На что похоже?<br />— На мороженое.<br />— Какая прелесть. Мороженое. А твои предки говорили, что ваши мальчики чувствовали в этом вкус хлеба, старики — вкус меда, а дети — вкус масла. Ты не верь тем, кто говорит, что манна — это червяки или саранча. Потом, когда вырастешь, ты представишь себе пустыню, и своих предков, что идут по ней вереницей. А в момент отчаяния обретают вот это. Вот оно тебе — крупинка к крупинке, зернышко к зернышку. В прошлом веке фон Эрисман считал, что это реакция дерева на то, когда его начинает есть тля. А виконт де Рибо питался этим во время Второго крестового похода, и с тех пор до смерти не притрагивался к пище — он был всегда сыт. Старому ботанику Бузе этот куст привезли из Палестины, когда ещё Великий Морж не думал позволить нашему отцу родиться. Ты только не роняй ничего, а то запах почуют муравьи и съедят все. Хотя, может, и муравьи у нас теперь перевелись. Кустик нам достался маленький, но тебя мы прокормим. Да ты ешь, ешь, не трясись, не слушай меня даже, это я говорю для порядка. Ешь, всё честь по чести, мы душу за этот куст продали.<br />— Две, — вставил второй брат.<br />— Две души из шести, девочка, так что не роняй крошек, у нас ведь хоть и было по три северных души, но все равно не так много осталось. Да о чем я? Все равно, больше с нами меняться не будут.<br />Старший перевел взгляд на младшего, а тот показал ему глазами на девочку: хорошая, вот не ту душу ты продал, но, если что, я ей дам свою, что предназначена для детей. Воспитаем как-нибудь.<br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1296687654540152839",
"published": "2021-10-18T04:13:47+00:00",
"source": {
"content": "ДЕНЬ РАБОТНИКА ПИЩЕВОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ\nтретье воскресенье октября \n\n(тамариск)\n\n\nЖизнь их текла медленно, как вода в клепсидре.\nСтарший брат всю жизнь занимался клепсидрами, этими греческими водяными часами. \nДаже раскопал один такой высохший механизм в Крыму. \nВидимо, мера времени была ему важна с рождения, когда он пролез на свет на пять минут раньше своего брата.\nПотом много лет, без жен и детей, они старились вместе, слушая дожди и капель ледяного города.\nВремя было жидким чистящим раствором — оно смывало все, смыло папу и маму, смыло сестру, но близнецы законсервировались, как бесчисленные уроды в тех банках со спиртом, которыми издавна славился этот город.\nУроды плыли в своем полусонном состоянии — вечно молодые, и вечно пьяные.\nИми заведовал младший брат.\nУ старшего брата в недавние годы случилась опала, и он стал рыть канал неподалеку. Кто-то написал на него донос, что знаток водяных часов происходит из северного княжеского рода. \nЭто было так и не так — их отец был сыном вождя, но жил в чуме, пока не приехал в Петербург, не гадая еще, что найдет себе жену из местных. \nНо специалист по водяным часам стал специалистом по рытью и отсыпке грунтов. Однако, через год за него заступились, и старший брат вновь вернулся к своим клепсидрам, архимедову винту и прочим странным вещам, что придумали под южным солнцем много веков назад.\nИ у младшего до войны были неприятности — кто-то решил, что происхождение будет мешать работе с жильцами стеклянных банок. Младший думал, что написал ту бумагу кто-то из однокашников по гимназии, что помнили забытые клички и обиды, но подлинно узнать это было нельзя. Не спрашивать же оперуполномоченного, что вызывал его в большой дом на широком проспекте. Там младший объяснил, что их предки пасли оленей несколько веков, и сами они пасли оленей, а дети старейшины — вовсе не князья. Неприятности для младшего кончились, по сути, так и не начавшись — оттого ли, что пастушеское происхождение было в цене, или оттого, что уроды, как и часы, требовали присмотра.\nВедь это только так кажется, что они всем довольны в своих банках.\nЭкспонаты требовали протирок и смазок, замен растворов и, может, эти растворы смыли заодно и неприятности.\nНо вот потом пришла война, а она не разбирала, кто более нужен.\nВместе с войной пришел голод.\nСосед-бухгалтер и его жена умерли — впрочем, нет, они вышли, оставив свою дочь в комнате, а больше в квартиру не вернулись.\nКак их смыло само военное время, и куда унесла эта невидимая река бухгалтера с женой — никто не знал.\nДаже фамилия их потерялась.\nФамилия у них была длинная, шипящая и лязгающая, младший брат все время ее путал, а теперь и вовсе забыл.\nДевочку братья подкармливали.\n— Мы становимся свидетелями истории, — как-то сказал старший брат, глядя из окна на набережную, на перекрашенный уже в целях маскировки шпиль и дворец на той стороне.\n— Мы становимся ее объектами, — печально возразил младший.\n— Ну, да, сейчас я понимаю, как полезно и прибыльно одиночество. Но некому передавать наследство — ученики наши во льду под Петергофом.\nОни перебрались в одну комнату и по вечерам грелись у печки, в которой исчезали бесчисленные старые отчеты. Над печкой висела старинная фотография, изображавшая северный народ в стойбище. Фотография была подписана просто именем далекого северного народа, но оба старика знали: два мальчика, что стоят с краю со скрытыми мехом лицами — они сами.\nПоследней можно было сжечь эту фотографию в рамке, и тогда больше ничего от них в мире не останется.\nОднажды они вместе пошли на соседнюю улицу, где жил другой старик — профессор биологии. Старик умирал, и с ним хотелось поговорить напоследок.\nНо когда они пришли, хозяин уже давно остыл.\nОднако в его каморке сидел странный персонаж.\nШироким жестом он пригласил их за стол — от такого предложения никто не отказывался. А на столе стояла консервная банка, из которой лез рыбий кусок, что не доел хозяин. Не по зубам оказалась ему довоенная рыба.\nМертвому еда ни к чему, а родственников у покойника не было.\nГость представился просто:\n— Уполномоченный.\nОн был гладок и сыт, впрочем, такие люди в городе были.\nУдивительно то, что младший брат не определил антропологический тип — а это он определял всегда. Это была его специальность. Он держал в руках тысячи черепов и видел десятки тысяч портретов.\nСемит — не семит, цыган — не цыган, все в этом госте было как-то неправильно перемешано.\nНо где-то он его видел — и мысль о том, что они как-то сидели точно так же, по разные стороны стола, не оставляла младшего.\nСтаршего, впрочем, тоже тревожила эта мысль.\nВ этот момент младший брат подумал, что и в них самих мало северного — их отец влюбился в русскую в Петербурге, да там и умер, не дождавшись их рождения. Русские скулы и русские носы братьев не выказывали никакой связи с тем снежным миром, куда летали и плыли герои.\nУмерший профессор как-то им сказал, что дети у братьев должны быть с раскосыми круглыми лицами. Это проявится, говорил он, в следующем поколении. Да какие теперь дети, когда им за пятьдесят и вряд ли будет пятьдесят два. И профессора уже не спросишь о подробностях.\nУ постели хозяина они разговорились с уполномоченным — будто в мирное время они неспешно толковали о душе, которая бабочка-психея. Впрочем, говорили и о голоде, вспомнили прошлую Блокаду, ещё при Юдениче.\nОни разглядывали незнакомца, а тот смотрел на них, будто взвешивал.\nИ спросил внезапно, верят ли они в Бога.\nВласти в городе почти что не было, кроме той, что была сверху, в белесых облаках, и братья ответили, что да.\n— Вы ведь крещены, — спросил, будто утверждая, уполномоченный человек.\n— Это было давно, — ответил младший за обоих.\n— Неважно. Главное, вы люди образованные, с вами не нужно тратить время. Я часть такой силы, понимаете… В общем, я творю добро.\nИ тут же предложил им продать душу.\nЭто сделано было просто, как если бы трамвайный кондуктор предложил оплатить проезд.\nДуши менялись на еду. Нет, только на еду. Нет, только за один раз. Но не после смерти — сразу.\n— Одну? — спросил сумрачно старший.\n— По одной с каждого, — повторил уполномоченный.\n— Отвечаешь за базар? — сказал старший, который вдруг вспомнил, как он три года без выходных мешал бетон на шлюзах. Сейчас этот бетон был разорван толом, топорщился арматурой, а с другого берега канала, который он строил три года, стреляли финны.\n— Отвечаю, — веско пообещал уполномоченный.\n— Да только еда должна быть не простая. Мы же вегетарианцы, а хотим еды с куста. Что это за растение, мы тебе сейчас расскажем.\nУполномоченный заверил, что достанет что угодно.\nБратья ему сказали, что он должен принести горшок с тамарисковым кустом, но не со всяким, а только с тем, что стоит в Лесной оранжерее в Гатчине. Это старая история, давний научный спор, и уполномоченному скучно будет, если они примутся рассказывать подробности.\nНо, если он тот, за кого себя выдает, то перебраться через линию фронта до Гатчины и вернуться потом, ему не составит труда.\nГлавное взять нужно тот горшок, что стоит в углу, в бывшем кабинете Петра Леонтьевича, и написано на табличке, что на боку горшка: «Из коллекции Фридриха Бузе». Такое вот у братьев есть желание, попробовать на вкус те ягоды, а там и помирать не жалко.\nУполномоченный удивился, да не очень. Люди, помраченные голодом, просили и куда более странные и бессмысленные вещи. Человек мог попросить ящик тушёнки, а выторговывал к нему леденец. Уполномоченный знал будущее каждого — всё равно конец один. Даже в обнимку с ящиком, полным промасленных банок.\nОни расстались.\nИ только бредя домой и, хватаясь от слабости за стенку, старший брат вспомнил, где он видел этого уполномоченного — десять лет назад, когда строили канал. Он приезжал — такой же, как и сейчас, во френче без петлиц. Уполномоченный о чем-то разговаривал с артистами лопаты, и те исчезали со стройки на следующий день.\nА младший решил, что это все-таки не тот, что сидел напротив него за столом зеленого сукна в большом доме. Тот, да не тот, а может один из тех — язык в сухом рту вольно тасовал местоимения.\n\nНазавтра уполномоченный появился у них на пороге. Лицо его было угрюмо, но у ног стояло огромное растение в кадке.\nЕе поставили посреди комнаты.\n— Вы знали, да? — спросил уполномоченный. \n— Глупый вопрос, — ответил старший брат. — Мне кажется, такой вопрос вас недостоин. Кстати, вас, таких, в городе много?\nУполномоченный отвечал, что таких, как он, хватает, и заявил, что пора исполнить договор. \nБратья выпрямились на стульях.\nУполномоченный зашел сзади и сделал какие-то движения в воздухе. Потом он склонил голову и прислушался — что-то вышло не так. Не понимая, он заглянул братьям в глаза.\nЧто-то пошло криво, хотя договор был выполнен.\nС выражением обиды на лице уполномоченный покинул их дом.\nВ дверях гость обернулся и сказал, что они еще непременно встретятся, и тогда-то он уже не сделает никаких ошибок.\nА братья сели вокруг горшка.\nКуст был невысок, на ветках белел странный налет.\nОни стали собирать его, будто ягоды.\nОчень медленно, засовывая крохотные белые крупинки за щеку, они ждали, когда они разойдутся, и только потом брали следующую. \n— Какую душу ты отдал? — вдруг спросил младший брат старшего.\n— Ту, что нужно передать детям, нам все равно некому будет передавать. Но все равно будет болеть — и у тебя тоже. Все души привязаны к нам, как ездовые собаки к погонщику.\n— А я отдал третью, что должна сопровождать в загробном мире. Я люблю тебя, брат, и мне там хватит твоего общества. \n— Ты меня вечно не слушаешься.\n— Тебя не слушаются даже твои водяные часы. Они замерзли, и время остановилось.\nОни ощущали, как прибывают силы.\n— И на что это похоже, как ты думаешь? \n— На что? Помнишь, нас привезли из города в стойбище? Маленьких, помнишь? Все были еще живы. Так вот, это похоже на оленью кровь. Мы давно не пробовали её на вкус, но это — оленья кровь. Это всегда вкус детства. Впрочем, мы сейчас узнаем.\nСтарший почувствовал, что может двигаться куда лучше и вышел из комнаты.\nОн вернулся с маленькой девочкой.\nЭто была соседская дочь, в глазах у которой закончились слезы.\n— Вот, Фира, — сказал он, — съешь это. Предки твои ели, пока по пустыне ходили.\n— Какие предки? — прошелестела девочка. Ей, впрочем, было все равно.\n— Неважно. Твои предки. Ешь, это вкусно. На что похоже?\n— На мороженое.\n— Какая прелесть. Мороженое. А твои предки говорили, что ваши мальчики чувствовали в этом вкус хлеба, старики — вкус меда, а дети — вкус масла. Ты не верь тем, кто говорит, что манна — это червяки или саранча. Потом, когда вырастешь, ты представишь себе пустыню, и своих предков, что идут по ней вереницей. А в момент отчаяния обретают вот это. Вот оно тебе — крупинка к крупинке, зернышко к зернышку. В прошлом веке фон Эрисман считал, что это реакция дерева на то, когда его начинает есть тля. А виконт де Рибо питался этим во время Второго крестового похода, и с тех пор до смерти не притрагивался к пище — он был всегда сыт. Старому ботанику Бузе этот куст привезли из Палестины, когда ещё Великий Морж не думал позволить нашему отцу родиться. Ты только не роняй ничего, а то запах почуют муравьи и съедят все. Хотя, может, и муравьи у нас теперь перевелись. Кустик нам достался маленький, но тебя мы прокормим. Да ты ешь, ешь, не трясись, не слушай меня даже, это я говорю для порядка. Ешь, всё честь по чести, мы душу за этот куст продали.\n— Две, — вставил второй брат.\n— Две души из шести, девочка, так что не роняй крошек, у нас ведь хоть и было по три северных души, но все равно не так много осталось. Да о чем я? Все равно, больше с нами меняться не будут.\nСтарший перевел взгляд на младшего, а тот показал ему глазами на девочку: хорошая, вот не ту душу ты продал, но, если что, я ей дам свою, что предназначена для детей. Воспитаем как-нибудь.\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1296687654540152839/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1272386320496332817",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "ДЕНЬ ВОЕННО-ВОЗДУШНЫХ СИЛ<br /><br />12 августа<br /><br />(ночной самолёт в дачном небе)<br /><br /><br />Мы сидели на крыльце в сгущающихся сумерках. Наши матери несколько раз выглядывали — как мы там, и меня веселило то, что они явно боялись — не покуриваем ли мы. На дачах были тысячи мест, где это можно было сделать тайком, а они боялись, что мы будем курить прямо у них на глазах. Да и бояться надо было совсем других веществ, не табака все теперь боялись.<br />А уж наши отцы как раз задымили сразу после ужина.<br />Их фуражки висели рядом — у моего отца околыш был голубой, а у Лёхиного — чёрный. Они всё время шутили, что, дескать, один должен сбивать другого, а тот должен бомбить первого. «Сами не летаем и другим не даем!» — приговаривал Лёхин отец. А вот Лёха всегда завидовал моему шлему, настоящему шлему пилота, чёрному, кожаному, с вставками для наушников. У его отца такого шлема не было, зенитчикам лётные шлемы были не положены. Правда, и мне мать запретила носить этот шлем — если я затягивал ремешок на подбородке, то не слышал уже ничего, а она боялась, что я попаду под машину. <br />Я бредил авиацией и представлял себя в кабине бомбардировщика — в кожаной куртке, в шлеме, с планшетом, откуда перед вылетом надо достать конверт с указаниями — точно, на Берлин, мы готовы к этому и моторы нашего ТБ-7 уже ревут на старте, мы знаем, что вряд ли вернёмся на родной аэродром, прощай, мама, прощай, Лёха…<br />Мы жили на соседних дачах, и в городе наши дома были неподалёку.<br />Дружили наши матери, дружили наши отцы, и мы с Лёхой жили как братья.<br />Сейчас отцы наши крепко выпили, и мой остался на веранде — сидеть и смотреть на чужую работу. Дача — это всегда много посуды в холодной воде. Тарелки стучали друг о друга, и тихо звенели вилки.<br />Лёхин отец вышел к нам, как раз, когда в небо россыпью бросили крупные августовские звёзды. <br />Там, в вышине, мигал разноцветными огнями заходящий на посадку самолёт. Ещё выше по небу медленно двигалась белая точка, и я подумал, что это, наверное, спутник или космическая станция.<br />— Да, — сказал Лёхин отец, — много всего в воздухе нынче болтается. В мои-то времена…<br />Лёха скривился, и я знал почему — сейчас его отец будет вспоминать, как начинал службу.<br />Мы слышали этот рассказ не раз — и всегда вот так, после шашлыков, когда Лёхин отец, приходил в сентиментальное состояние.<br />Он и выглядел в этот момент моложе.<br />А рассказывал он всегда о том, как начал служить в зенитном полку, одном из многих, стоявших под Москвой. Эти полки встали там ещё при Сталине, а ракеты для них придумал сам Берия. Ну, или сын Берии или внук — всё равно. Мы как-то ездили на велосипедах к такому месту, оттого что нам рассказали, что это огромные сооружения. Их строили странные люди зеки, и после эти бетонные штуки не стали ломать, потому что как начали, так обнаружили, что внутри толстенных стен эти самые зеки и замурованы. <br />Никаких скелетов мы не нашли — военная часть была в запустении, всюду валялся мусор, и местные пацаны, судя по пустым бутылкам, уже выпили там целое море пива. Честно сказать, местных мы боялись больше, чем скелетов.<br />Внутри бетонных укрытий было нагажено, всё мало-мальски ценное растащили, и мы не стали рассказывать об этом Лёхиному отцу, чтобы не расстраивать.<br />А когда мы, снова оседлав велосипеды, приехали года через два с новенькой цифровой мыльницей, то оказалось, что перед нами крепкий забор, а вместо развалин военного городка — коттеджный посёлок.<br />Но для Лёхиного отца все эти сооружения были живы, он перечислял смешные позывные и названия каких-то приборов. Рассказывал, как надёжно всё было придумано ещё тогда, в конце сороковых, а, после, когда там служил Лёхин отец, в специальном месте сидел пулемётчик, который должен был сбивать крылатые ракеты.<br />Но мы потихоньку вырастали из того возраста, когда любая железяка, покрашенная в зелёный цвет, возбуждает мальчишку. Нас стали возбуждать совсем иные вещи.<br />Мы, поздние дети, любили наших отцов, видя, как они понемногу становятся беззащитны.<br />Вот и сейчас мы слушали старую историю про то, как дежурный по полку уронил свой пистолет в туалетную дырку, и пришлось пригнать целый кран с электромагнитом, который притянул к себе не только боевое оружие из трясины, но и все гвозди из дощатого домика.<br />— При Сталине за такое бы не поздоровилось, — сказал я и тут же прикусил язык.<br />Глупость какая, я, в общем, понимал, что Сталин был давным-давно, а Лёхин отец, как и мой, служил при ком-то другом.<br />Но тут мой батя вылез с веранды и сказал:<br />— Ты им про атомный самолёт расскажи.<br />Лёхин отец посмотрел на меня с недоверием — стоит ли такому рассказывать про атомный самолёт.<br />По всему выходило — не стоит. Дурак я был дураком, и этой истории недостоин, но он всё же начал.<br />Когда он только приехал в полк, время было неспокойное (оно у нас всегда было неспокойное), но как-то особенно ждали войны. Особенно, значит, в неё верили.<br />И вот однажды молодой лейтенант сидел на своём боевом посту и защищал наш город от американских бомбардировщиков: к нам ведь не могли долететь никакие другие бомбардировщики, ни английские, ни китайские.<br />Вдруг он увидел на экране своего радара точку, что приближалась к нашему городу.<br />Он тут же нажал кнопку боевой тревоги и стал ловить нарушителя в прицел — не такой, правда, какой бывает у снайперской винтовки, а в специальный электронный захват.<br />Я себе очень хорошо представлял эту картину — в полутёмном зале светятся только зелёные круглые экраны, потом вспыхивает красная лампа, она мигает, как на дискотеке, все начинают бегать, а Лёхин отец тревожным голосом кричит в микрофон: «Цель обнаружена! Маловысотная! Дальность — тридцать!» Ну, что-то ещё он кричит в микрофон, а в это время солдаты отсоединяют заправочные шланги от ракеты и бегут в укрытие — и вот эта ракета медленно летит по голубому небу, оставляя длинный ватный след.<br />А на них всех смотрит Сталин с портрета. Ну или там Берия. Или там ещё кто-то, кто должен висеть в виде портрета на этой чумовой дискотеке.<br />Но в этот раз всё было иначе, старший смены остановил молодого лейтенанта и крикнул: «Отставить тревогу!». <br />И тревогу отставили — только жёлтая точка всё ползла и ползла по экрану, а потом выползла за его край.<br />Это был наш атомный самолёт.<br />У него был вечный запас топлива, потому что атомному самолёту нужен всего один грамм топлива для его реактора, чтобы облететь Землю. А, может, даже и меньше ему нужно.<br />— Всё дело было в том, что много лет назад, ещё при Сталине, — Лёхин отец сказал это с нажимом и посмотрел при этом на меня. <br />— Ещё при Сталине, в сороковые годы, когда война уже кончилась, а у нас появилась атомная бомба, мы стали думать, как же нам её добросить до американцев. Не из рогатки же ею пуляться. Ракеты у нас были маленькие, прямо скажем, ракет у нас вовсе не было, а вот самолёты были хорошие. Одна беда — нашим самолётам не хватало дальности, и вот в этом была засада. <br />Тогда Сталин вызвал к себе разных авиаконструкторов и велел им придумать самолёт, который бы мог пролететь десять тысяч километров.<br />Потому что американцы могут на нас атомную бомбу сбросить, а мы — нет.<br />А у него за спиной сидел Берия, и когда Сталин говорил, то Берия корчил из-за его спины авиаконструкторам такие рожи, что они понимали, лучше бы этот самолёт им сделать, а не то с ними случатся неприятности.<br />Когда Сталин закончил, то встал Берия и говорит: «А сейчас выступит товарищ Курчатов, наш самый главный специалист по атомным бомбам, который не только всё про них знает, но ещё и понимает, как их можно использовать в других целях». Тут вышел такой бородатый старичок и говорит: «Есть такое мнение: очень полезно сделать атомный самолёт. Но не в том смысле, что на нём будет атомная бомба, а в том, что он будет летать на атомной энергии».<br />Тут конструкторы переглянулись, и всё это им показалось дико — совершенно непонятно, как это всё будет летать, потому что атомная бомба понятно, что такое, и на ней, конечно можно далеко улететь, но только один раз и неизвестно куда.<br />А бородатый Курчатов и говорит: «Вы ничего не понимаете, мы поставим внутрь самолёта ядерный реактор, он будет нам вырабатывать электричество, а от этого электричества будут винты у самолёта крутиться. Но если вам так не нравится, то можно просто воздух нашим реактором нагреть, реактор-то ведь жутко греется, а потом этот воздух из двигателя будет вылетать — и вот у вас реактивный двигатель без керосина. Теперь уж вы сами думайте — что вам удобнее: сделать винты на электрической тяге, или сразу на ядерной».<br />Тогда встал такой конструктор Туполев, которого Берия не любил и даже посадил в тюрьму. Поэтому Туполев уже ничего не боялся, и, выйдя из тюрьмы, как был в ватнике и ушанке, пришёл на это совещание. <br />— Я могу сделать, — говорит.<br /> Ну и начали Туполев и другие конструкторы делать проекты, а потом и сами самолёты. Сначала, конечно, выложили эти самолёты свинцом внутри, а потом стали туда реакторы ставить. То так, то этак примериваются — у нас ведь лётчики не одноразовые, как камикадзе.<br />Медленно, но верно, продвигались конструкторы к своей цели, но тут умер Сталин. Потом умер Берия — там с ним, правда, как-то неловко получилось, и он очень неудачно умер. А потом умер и человек, который был специалистом и по атомным бомбам, и по разным реакторам — бородатый старичок Курчатов. <br />Но задания-то никто не отменял! А они были советские люди, и отступать им было некуда, даже без Берии с его дурацкими гримасами. Им даже если бы Берия сказал: всё, надоел мне ваш самолёт, и Сталин всё равно умер, не делайте ничего! Так они бы ему ответили, что всё равно надо сделать, даже без зарплаты, ведь мы же взялись, обещали… Ведь надо отвечать за своё дело и не кривляться, что вот у меня болел зуб, и я поэтому математику не сделал. Наконец, конструкторы построили такой самолёт, который может летать вечно и вечно пугать американцев атомной бомбой.<br />Но я вообще-то думаю, что если он сам бы, безо всякой бомбы, грохнулся у американцев, то им бы мало не показалось.<br />Нам в школе рассказывали про реактор, который взорвался в Чернобыле, так уж много лет все только глазами хлопают, не знают, что со всем этим делать.<br />Лёхин отец как раз и засёк этот наш самолёт.<br />Оказалось, что двигатель-то конструкторы к нему сделали, а сам самолёт вышел очень тяжёлым. Недаром там столько свинца было, чтобы защитить лётчиков — на меня когда в рентгеновском кабинете свинцовый фартук надевали, я дышал с трудом, а тут целый экипаж надо защитить от излучения.<br />И вот на взлёте этот тяжёлый-претяжёлый самолёт уж было приподнялся, но от своей тяжести нырнул вниз и стукнулся о взлётно-посадочную полосу. И от этого у него отвалилось переднее колесо. Я всегда говорю «колесо», хотя отец меня поправляет и говорит, что надо произносить «шасси».<br />Самолёт взлететь-то взлетел, а сесть он уже не может. Как лётчикам садиться: у них же там реактор за спиной, и люди могут погибнуть, если всё это взорвётся. И будет новый Чернобыль. То есть, Чернобыля ещё не было, а мог бы быть гораздо раньше.<br />Тогда экипаж стал набирать высоту — делать-то нечего, они ведь были советские лётчики, а они всегда спасали тех, на кого мог упасть их самолёт.<br />Я посмотрел на своего отца — он был абсолютно серьёзен и кивнул мне:<br />— Экипаж Поливанова. Я его даже знал, хорошие ребята. Лучшие тогда были в летно-испытательном институте.<br />— Так вот, — продолжил Лёхин отец. — Этот самолёт был вечен. И они поднялись высоко-высоко, до самого практического потолка этой машины и стали уводить самолёт в сторону от жилья. Но тут стало понятно, что и катапультироваться им нельзя, тогда всё это упадёт на людей в других странах, да и какие-нибудь пингвины ничем не виноваты, да и киты... С тех пор они летают над нами, но раз в год командир корабля направляет машину в сторону испытательного центра и пролетает над своим домом.<br />А я его чуть не сбил тогда. Хорошо, что старший смены у меня был что надо. Его потом, правда, сняли, когда немец к нам пролетел и сел на Красной площади. Тогда многим не повезло, вот нашего главкома тоже сняли. А он неплохой был человек, всё говорил: «Главное богатство войск ПВО — замечательные советские люди»…<br /><br />Я его уже не слушал, тем более, что их всех позвали снова на веранду. Лёха тоже пошёл туда пить чай с только что сделанным крыжовенным вареньем.<br />Я встал на полянке перед домом и, задрав голову, стал всматриваться в чёрное небо. Там медленно плыла новая светящаяся точка.<br />Наверняка это были они, и я представил себе этот самолёт с двойными винтами, которым нет сносу, могучую машину, что плывёт между облаков, а за штурвалом её сидит седой старик в ветхом кожаном шлеме, таком же, как у меня. У него длинная белая борода, и такая же борода у второго пилота. А маленький высохший старичок за штурманским столом выводит их на правильный курс — прямо над домами внуков, что забыли их имена. Портретов у них никаких нет, какие портреты в кабине, разве что фотографии давно умерших жён? Но отец говорил мне, что лётчики на испытаниях таких фотографий не брали — из суеверия.<br />Они и были такие, как мой отец, — приказали бы ему, он бы тоже полетел на атомном самолёте. И тоже всех спас, если что.<br />А теперь летящий надо мной самолёт превратился в белую точку. Этот самолёт был уже стар, я слышал, как скрипят под обшивкой шпангоуты. Самолёт шёл тяжело, как облепленное ракушками судно, но бортинженер исправно латал его — потому что полёт их бесконечен.<br />Они уже так стары, что не слышат попискивания в наушниках, да и не от кого им ждать новостей.<br />Но их руки крепко держат штурвалы, и пока эти лётчики живы, всё будет хорошо.<br /> <br /><br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1272386320496332817",
"published": "2021-08-12T02:48:58+00:00",
"source": {
"content": "ДЕНЬ ВОЕННО-ВОЗДУШНЫХ СИЛ\n\n12 августа\n\n(ночной самолёт в дачном небе)\n\n\nМы сидели на крыльце в сгущающихся сумерках. Наши матери несколько раз выглядывали — как мы там, и меня веселило то, что они явно боялись — не покуриваем ли мы. На дачах были тысячи мест, где это можно было сделать тайком, а они боялись, что мы будем курить прямо у них на глазах. Да и бояться надо было совсем других веществ, не табака все теперь боялись.\nА уж наши отцы как раз задымили сразу после ужина.\nИх фуражки висели рядом — у моего отца околыш был голубой, а у Лёхиного — чёрный. Они всё время шутили, что, дескать, один должен сбивать другого, а тот должен бомбить первого. «Сами не летаем и другим не даем!» — приговаривал Лёхин отец. А вот Лёха всегда завидовал моему шлему, настоящему шлему пилота, чёрному, кожаному, с вставками для наушников. У его отца такого шлема не было, зенитчикам лётные шлемы были не положены. Правда, и мне мать запретила носить этот шлем — если я затягивал ремешок на подбородке, то не слышал уже ничего, а она боялась, что я попаду под машину. \nЯ бредил авиацией и представлял себя в кабине бомбардировщика — в кожаной куртке, в шлеме, с планшетом, откуда перед вылетом надо достать конверт с указаниями — точно, на Берлин, мы готовы к этому и моторы нашего ТБ-7 уже ревут на старте, мы знаем, что вряд ли вернёмся на родной аэродром, прощай, мама, прощай, Лёха…\nМы жили на соседних дачах, и в городе наши дома были неподалёку.\nДружили наши матери, дружили наши отцы, и мы с Лёхой жили как братья.\nСейчас отцы наши крепко выпили, и мой остался на веранде — сидеть и смотреть на чужую работу. Дача — это всегда много посуды в холодной воде. Тарелки стучали друг о друга, и тихо звенели вилки.\nЛёхин отец вышел к нам, как раз, когда в небо россыпью бросили крупные августовские звёзды. \nТам, в вышине, мигал разноцветными огнями заходящий на посадку самолёт. Ещё выше по небу медленно двигалась белая точка, и я подумал, что это, наверное, спутник или космическая станция.\n— Да, — сказал Лёхин отец, — много всего в воздухе нынче болтается. В мои-то времена…\nЛёха скривился, и я знал почему — сейчас его отец будет вспоминать, как начинал службу.\nМы слышали этот рассказ не раз — и всегда вот так, после шашлыков, когда Лёхин отец, приходил в сентиментальное состояние.\nОн и выглядел в этот момент моложе.\nА рассказывал он всегда о том, как начал служить в зенитном полку, одном из многих, стоявших под Москвой. Эти полки встали там ещё при Сталине, а ракеты для них придумал сам Берия. Ну, или сын Берии или внук — всё равно. Мы как-то ездили на велосипедах к такому месту, оттого что нам рассказали, что это огромные сооружения. Их строили странные люди зеки, и после эти бетонные штуки не стали ломать, потому что как начали, так обнаружили, что внутри толстенных стен эти самые зеки и замурованы. \nНикаких скелетов мы не нашли — военная часть была в запустении, всюду валялся мусор, и местные пацаны, судя по пустым бутылкам, уже выпили там целое море пива. Честно сказать, местных мы боялись больше, чем скелетов.\nВнутри бетонных укрытий было нагажено, всё мало-мальски ценное растащили, и мы не стали рассказывать об этом Лёхиному отцу, чтобы не расстраивать.\nА когда мы, снова оседлав велосипеды, приехали года через два с новенькой цифровой мыльницей, то оказалось, что перед нами крепкий забор, а вместо развалин военного городка — коттеджный посёлок.\nНо для Лёхиного отца все эти сооружения были живы, он перечислял смешные позывные и названия каких-то приборов. Рассказывал, как надёжно всё было придумано ещё тогда, в конце сороковых, а, после, когда там служил Лёхин отец, в специальном месте сидел пулемётчик, который должен был сбивать крылатые ракеты.\nНо мы потихоньку вырастали из того возраста, когда любая железяка, покрашенная в зелёный цвет, возбуждает мальчишку. Нас стали возбуждать совсем иные вещи.\nМы, поздние дети, любили наших отцов, видя, как они понемногу становятся беззащитны.\nВот и сейчас мы слушали старую историю про то, как дежурный по полку уронил свой пистолет в туалетную дырку, и пришлось пригнать целый кран с электромагнитом, который притянул к себе не только боевое оружие из трясины, но и все гвозди из дощатого домика.\n— При Сталине за такое бы не поздоровилось, — сказал я и тут же прикусил язык.\nГлупость какая, я, в общем, понимал, что Сталин был давным-давно, а Лёхин отец, как и мой, служил при ком-то другом.\nНо тут мой батя вылез с веранды и сказал:\n— Ты им про атомный самолёт расскажи.\nЛёхин отец посмотрел на меня с недоверием — стоит ли такому рассказывать про атомный самолёт.\nПо всему выходило — не стоит. Дурак я был дураком, и этой истории недостоин, но он всё же начал.\nКогда он только приехал в полк, время было неспокойное (оно у нас всегда было неспокойное), но как-то особенно ждали войны. Особенно, значит, в неё верили.\nИ вот однажды молодой лейтенант сидел на своём боевом посту и защищал наш город от американских бомбардировщиков: к нам ведь не могли долететь никакие другие бомбардировщики, ни английские, ни китайские.\nВдруг он увидел на экране своего радара точку, что приближалась к нашему городу.\nОн тут же нажал кнопку боевой тревоги и стал ловить нарушителя в прицел — не такой, правда, какой бывает у снайперской винтовки, а в специальный электронный захват.\nЯ себе очень хорошо представлял эту картину — в полутёмном зале светятся только зелёные круглые экраны, потом вспыхивает красная лампа, она мигает, как на дискотеке, все начинают бегать, а Лёхин отец тревожным голосом кричит в микрофон: «Цель обнаружена! Маловысотная! Дальность — тридцать!» Ну, что-то ещё он кричит в микрофон, а в это время солдаты отсоединяют заправочные шланги от ракеты и бегут в укрытие — и вот эта ракета медленно летит по голубому небу, оставляя длинный ватный след.\nА на них всех смотрит Сталин с портрета. Ну или там Берия. Или там ещё кто-то, кто должен висеть в виде портрета на этой чумовой дискотеке.\nНо в этот раз всё было иначе, старший смены остановил молодого лейтенанта и крикнул: «Отставить тревогу!». \nИ тревогу отставили — только жёлтая точка всё ползла и ползла по экрану, а потом выползла за его край.\nЭто был наш атомный самолёт.\nУ него был вечный запас топлива, потому что атомному самолёту нужен всего один грамм топлива для его реактора, чтобы облететь Землю. А, может, даже и меньше ему нужно.\n— Всё дело было в том, что много лет назад, ещё при Сталине, — Лёхин отец сказал это с нажимом и посмотрел при этом на меня. \n— Ещё при Сталине, в сороковые годы, когда война уже кончилась, а у нас появилась атомная бомба, мы стали думать, как же нам её добросить до американцев. Не из рогатки же ею пуляться. Ракеты у нас были маленькие, прямо скажем, ракет у нас вовсе не было, а вот самолёты были хорошие. Одна беда — нашим самолётам не хватало дальности, и вот в этом была засада. \nТогда Сталин вызвал к себе разных авиаконструкторов и велел им придумать самолёт, который бы мог пролететь десять тысяч километров.\nПотому что американцы могут на нас атомную бомбу сбросить, а мы — нет.\nА у него за спиной сидел Берия, и когда Сталин говорил, то Берия корчил из-за его спины авиаконструкторам такие рожи, что они понимали, лучше бы этот самолёт им сделать, а не то с ними случатся неприятности.\nКогда Сталин закончил, то встал Берия и говорит: «А сейчас выступит товарищ Курчатов, наш самый главный специалист по атомным бомбам, который не только всё про них знает, но ещё и понимает, как их можно использовать в других целях». Тут вышел такой бородатый старичок и говорит: «Есть такое мнение: очень полезно сделать атомный самолёт. Но не в том смысле, что на нём будет атомная бомба, а в том, что он будет летать на атомной энергии».\nТут конструкторы переглянулись, и всё это им показалось дико — совершенно непонятно, как это всё будет летать, потому что атомная бомба понятно, что такое, и на ней, конечно можно далеко улететь, но только один раз и неизвестно куда.\nА бородатый Курчатов и говорит: «Вы ничего не понимаете, мы поставим внутрь самолёта ядерный реактор, он будет нам вырабатывать электричество, а от этого электричества будут винты у самолёта крутиться. Но если вам так не нравится, то можно просто воздух нашим реактором нагреть, реактор-то ведь жутко греется, а потом этот воздух из двигателя будет вылетать — и вот у вас реактивный двигатель без керосина. Теперь уж вы сами думайте — что вам удобнее: сделать винты на электрической тяге, или сразу на ядерной».\nТогда встал такой конструктор Туполев, которого Берия не любил и даже посадил в тюрьму. Поэтому Туполев уже ничего не боялся, и, выйдя из тюрьмы, как был в ватнике и ушанке, пришёл на это совещание. \n— Я могу сделать, — говорит.\n Ну и начали Туполев и другие конструкторы делать проекты, а потом и сами самолёты. Сначала, конечно, выложили эти самолёты свинцом внутри, а потом стали туда реакторы ставить. То так, то этак примериваются — у нас ведь лётчики не одноразовые, как камикадзе.\nМедленно, но верно, продвигались конструкторы к своей цели, но тут умер Сталин. Потом умер Берия — там с ним, правда, как-то неловко получилось, и он очень неудачно умер. А потом умер и человек, который был специалистом и по атомным бомбам, и по разным реакторам — бородатый старичок Курчатов. \nНо задания-то никто не отменял! А они были советские люди, и отступать им было некуда, даже без Берии с его дурацкими гримасами. Им даже если бы Берия сказал: всё, надоел мне ваш самолёт, и Сталин всё равно умер, не делайте ничего! Так они бы ему ответили, что всё равно надо сделать, даже без зарплаты, ведь мы же взялись, обещали… Ведь надо отвечать за своё дело и не кривляться, что вот у меня болел зуб, и я поэтому математику не сделал. Наконец, конструкторы построили такой самолёт, который может летать вечно и вечно пугать американцев атомной бомбой.\nНо я вообще-то думаю, что если он сам бы, безо всякой бомбы, грохнулся у американцев, то им бы мало не показалось.\nНам в школе рассказывали про реактор, который взорвался в Чернобыле, так уж много лет все только глазами хлопают, не знают, что со всем этим делать.\nЛёхин отец как раз и засёк этот наш самолёт.\nОказалось, что двигатель-то конструкторы к нему сделали, а сам самолёт вышел очень тяжёлым. Недаром там столько свинца было, чтобы защитить лётчиков — на меня когда в рентгеновском кабинете свинцовый фартук надевали, я дышал с трудом, а тут целый экипаж надо защитить от излучения.\nИ вот на взлёте этот тяжёлый-претяжёлый самолёт уж было приподнялся, но от своей тяжести нырнул вниз и стукнулся о взлётно-посадочную полосу. И от этого у него отвалилось переднее колесо. Я всегда говорю «колесо», хотя отец меня поправляет и говорит, что надо произносить «шасси».\nСамолёт взлететь-то взлетел, а сесть он уже не может. Как лётчикам садиться: у них же там реактор за спиной, и люди могут погибнуть, если всё это взорвётся. И будет новый Чернобыль. То есть, Чернобыля ещё не было, а мог бы быть гораздо раньше.\nТогда экипаж стал набирать высоту — делать-то нечего, они ведь были советские лётчики, а они всегда спасали тех, на кого мог упасть их самолёт.\nЯ посмотрел на своего отца — он был абсолютно серьёзен и кивнул мне:\n— Экипаж Поливанова. Я его даже знал, хорошие ребята. Лучшие тогда были в летно-испытательном институте.\n— Так вот, — продолжил Лёхин отец. — Этот самолёт был вечен. И они поднялись высоко-высоко, до самого практического потолка этой машины и стали уводить самолёт в сторону от жилья. Но тут стало понятно, что и катапультироваться им нельзя, тогда всё это упадёт на людей в других странах, да и какие-нибудь пингвины ничем не виноваты, да и киты... С тех пор они летают над нами, но раз в год командир корабля направляет машину в сторону испытательного центра и пролетает над своим домом.\nА я его чуть не сбил тогда. Хорошо, что старший смены у меня был что надо. Его потом, правда, сняли, когда немец к нам пролетел и сел на Красной площади. Тогда многим не повезло, вот нашего главкома тоже сняли. А он неплохой был человек, всё говорил: «Главное богатство войск ПВО — замечательные советские люди»…\n\nЯ его уже не слушал, тем более, что их всех позвали снова на веранду. Лёха тоже пошёл туда пить чай с только что сделанным крыжовенным вареньем.\nЯ встал на полянке перед домом и, задрав голову, стал всматриваться в чёрное небо. Там медленно плыла новая светящаяся точка.\nНаверняка это были они, и я представил себе этот самолёт с двойными винтами, которым нет сносу, могучую машину, что плывёт между облаков, а за штурвалом её сидит седой старик в ветхом кожаном шлеме, таком же, как у меня. У него длинная белая борода, и такая же борода у второго пилота. А маленький высохший старичок за штурманским столом выводит их на правильный курс — прямо над домами внуков, что забыли их имена. Портретов у них никаких нет, какие портреты в кабине, разве что фотографии давно умерших жён? Но отец говорил мне, что лётчики на испытаниях таких фотографий не брали — из суеверия.\nОни и были такие, как мой отец, — приказали бы ему, он бы тоже полетел на атомном самолёте. И тоже всех спас, если что.\nА теперь летящий надо мной самолёт превратился в белую точку. Этот самолёт был уже стар, я слышал, как скрипят под обшивкой шпангоуты. Самолёт шёл тяжело, как облепленное ракушками судно, но бортинженер исправно латал его — потому что полёт их бесконечен.\nОни уже так стары, что не слышат попискивания в наушниках, да и не от кого им ждать новостей.\nНо их руки крепко держат штурвалы, и пока эти лётчики живы, всё будет хорошо.\n \n\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1272386320496332817/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1268875425862389762",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "ДЕНЬ ДЕСАНТНИКА<br />2 августа<br /><br />Он начал готовиться к этому дню загодя. <br />Собственно, ему немного надо было — тельняшка с синими полосами у него была, и был даже значок за парашютные прыжки — как ни странно, вполне заслуженный. Такие значки давали за небольшие деньги в коммерческих аэроклубах.<br />После этого он поехал на рынок и купил медаль. Конечно, это был даже не рынок, а его тайный отдел, особый закуток, в котором продавцы и покупатели смотрели друг на друга искоса. Однако покупка прошла успешно. Медаль была большая, на новенькой и чистой колодке. Прежде чем расплатиться — стоила медаль копейки, он перевернул — номера не было. Она действительно могла принадлежать его сверстнику, а, может, её выдали перед смертью какому-нибудь ветерану войны, забыв вручить вовремя. Он представил себе этого старика с разбухшими суставами пальцев, морщинистую ладонь, на которой лежала эта медаль, и решил, что в судьбе этого куска серебра случился верный поворот.<br />И вот он вышел из дома, чтобы окунуться в пузырчатый и радостный праздник избранных. Но больше всего его манили женщины. Он видел, как обмякают девушки с рабочих окраин в руках бывших десантников. Он бредил от этих картин, что складывались в его воображении. Законная добыча победителей были не городские фонтаны и не ставшие на день бесплатными арбузы у торговцев неясных восточных национальностей. Это были женщины, уже успевшие загореть к августу, покорные, как вдовы проигравших битву воинов.<br />Так и случилось — нырнув в толпу, как в море, он тут же почувствовал, что в его правой руке бьётся, как пойманная рыба, женское тело. Новая подруга была средних лет и, видно, много повидала в жизни. Фигура, впрочем, у неё была тонкая, девическая.<br />Она уже льнула к нему, но он вдруг почувствовал себя в смертельной опасности. Бритый наголо человек, только что с уважением смотревший на его медаль, стал расспрашивать нового знакомца об их общей войне, и пришлось отшутиться. Бритый наклонился к другому, видно, его товарищу, и что-то сказал. Что-то неодобрительно, кажется.<br />Товарищ тоже стал смотреть на его медаль, и медаль горела, будто демаскирующая сигарета дурака, закурившего в дозоре. По медали ехал старинный танк и летели самолёты, их экипажи хотели с отвагой защитить не существующую уже страну, название которой было прописано ниже. И вот двое потасканных людей в таких же, как у него, тельняшках смотрели на эту королевскую рать: в ту ли сторону она двинулась.<br />Верной ли дорогой идут товарищи.<br />Это была настоящая опасность, и она чуть было не парализовала его. <br />Страх ударил в лицо, как ветер, в тот момент, когда он делал шаг из самолёта.<br />Это был особый страх — хуже страха смерти.<br />Но Самозванец быстро притворился пьяным, и женщина, цепко взяв за руку, потащила его в сторону. Она привезла его к себе домой, и они тут же повалились на скрипучий диван. Он брал её несколько раз, женщина стонала и билась под ним, не зная, что не желание даёт ему силы, а страх выходит из него в простых механических движениях. Наконец она забылась во сне, а он, шлёпая босыми ногами, прошёлся по грязному полу. Жильё было убого, оно предъявляло жизнь хозяйки, будто паспорт бедной страны без нашей визы. <br />Женщина была вычеркнута из его памяти мгновенно, пока он пил тёплую мутную воду из кухонного крана. Теперь он знал, что надо делать.<br />Выйдя из пахнущего сырым подвалом подъезда, он двинулся к себе — десантники разбредались как разбитая армия. Некоторые из них волочили за собой знамёна, будто собираясь бросить их к неизвестному мавзолею.<br />На следующий день он, едва вернувшись с работы, включил компьютер и не отходил от него до глубокой ночи. Страх жил в его душе и, как охранник, наблюдал за его действиями.<br />Для начала он посмотрел в Сети все упоминания о той давней войне и составил список мемуаров. Отдельно он записал солдатские мемуары, отдельно — генеральские. Через несколько дней непрерывного чтения он выбрал себе дивизию и полк.<br />Нужно было найти не слишком знаменитое подразделение, но реально существовавшее. Армия стояла в чужой стране давно, и множество людей прошло через одни и те же полки и роты. Некоторые ещё помнили своих командиров, поэтому он постарался запомнить не только своих начальников, но и соседних.<br />Наконец он стал читать воспоминания своих потенциальных сослуживцев — из других дивизий, конечно. Выбранная им часть, к счастью для него, не была богата воспоминателями. Он запоминал всё — и подробные перечисления свойств вооружения, и анекдоты про каких-то нерадивых офицеров. Затем он стал читать переведённые на русский язык воспоминания с той стороны. Их за бородатыми немногословными людьми в чалмах записывали англичане и американцы. И вот он уже ощущал под пальцами ворс ковра и вкус того, что варится в казане на тот или иной праздник. Часто он натыкался на незнакомые слова и на всякий случай учил их наизусть, выучил наизусть он и несколько чужих пословиц, раскатистых, как падение камней по горным склонам.<br />Он учил и топографию чужой земли, не только города и дороги, но имена ручьёв и кишлаков — благо карт теперь было предостаточно. <br />На работе на него смотрели косо, а по весне просто уволили. Он не расстроился — только пожал плечами.<br />Приходя домой, он вытаскивал из ящика письменного стола свою медаль — танк пыхтел, жужжали самолёты, но теперь это была его армия. Он поимённо знал пилотов и название деревни, откуда призвали механика-водителя.<br />Это был его мир, и он царил в нём. Страх перестал быть конвойным и стал часовым. Страх преобразил его, и он с удивлением вспоминал своё прошлое будто чужое. Он уже и был — совсем другим. Тот неудачник с купленной медалью был убит лысым десантником. И никто, даже этот вояка, не заметил этой смерти.<br />Когда снова пришёл август, он вышел на улицу как хищный зверь. Меняя компании, он добрался до центра, его товарищи пили и ржали как лошади, и опять молодые с уважением глядели на его медаль.<br />Вдруг началась драка.<br />Как всегда, было непонятно, кто её начал, но их били — и крепко. Несколько восточных людей сначала отлупили задиравшую их пару, а потом открыли пальбу из травматических пистолетов.<br />Были восточные люди хоть молоды, но организованы, а десантники пьяны и испуганы. Они дрогнули. <br />И вот тогда он встал на дороге бегущих и повернул их вспять. Медаль на его груди сверкнула, как сигнальная ракета. Он собрал растерявшихся и стал командовать. Слова звучали так же, как в уставах, и, услышав знакомые отрывистые команды, к ним стали присоединяться другие люди в тельняшках. Они окружили восточных людей и стали мстить им за минутное унижение.<br />В противники ему достался молодой парень, носивший, несмотря на жару, кожанку. Как только они сблизились, молодой выхватил нож, но человек с медалью перехватил его руку.<br />Не дав разжать молодому пальцы, Самозванец ударил этим сжатым кулаком в чужое горло. На мгновение драка замерла, потому что кровью всегда проверяется серьёзность намерений.<br />И если пролилась кровь, и это никого не заставило сдаться, то драку не остановить. А если под ноги лёг мёртвый, то значит, серьёзность достигла края.<br />Восточные или же южные, а может, юго-восточные люди бежали прочь, оставив на поле боя раненых.<br /><br />На следующий день за ним пришли трое в серых милицейских мундирах. Но никого не было в доме — жужжал включённый компьютер с пустым диском, да сквозняк гонял по полу какие-то бумажки.<br />Десантники прятали его на разных квартирах. Он по большей части спал или глядел в потолок.<br />Такие случаи бывали, но в этот раз ничего не кончилось.<br />В городе поднялся бунт. Восточные люди пронесли убитого по улицам, прежде чем похоронить. Торговцы первыми арбузами, вчера ещё мирные, избили нескольких милиционеров, заступивших им дорогу. Ещё через день запылали машины перед мэрией,<br />В его убежище пришли несколько человек и молча встали в прихожей. Вопрос был задан, но не произнесён.<br />Он спокойно посмотрел им в глаза и назначил старших групп.<br />— Это особый период, — сказал он под конец. — Особый период, вы поняли? Именно это и есть — Особый период.<br />Точно в назначенное время его подчинённые явились на встречу. У них уже были оружие и автомобили. Затем они реквизировали запас формы в армейском магазине. Снежный ком обрастал новыми частицами стремительно, и через две недели против них двинули внутренние войска. <br />Но оказалось, что Самозванец лучше своих противников штудировал учебники по тактике. С минимальными потерями он выиграл несколько боёв. Теперь у него был штаб, и несколько человек рассылали воззвания от лица нового партизанского командира.<br />Иногда их печатали в формате обычного листа, а в уголке помещалась фотография — человек с размытым лицом, но чётко очерченной медалью на груди.<br />Страх по-прежнему жил в нём, но теперь он стал преградой, не дающей ему вернуться в прежнее состояние, затаиться и спрятаться.<br />И вот наступил странный мир, против человека с медалью стояла огромная государственная машина, но свой особый страх разъедал и её. А если не решиться на что-то сразу, то с каждой секундой резкое движение становится всё менее пригодным.<br />Огромный край принадлежал теперь ему — и, играя на железнодорожной магистрали, как на флейте, он добился перемирия с правительством. Впрочем, страна рушилась, и что ни месяц от неё откалывались куски. <br />Вокруг него возник уже целый бюрократический аппарат. Два раза человек с медалью провёл чистки, показательно расстреливая проворовавшихся сподвижников. Этим он убивал двух зайцев — уничтожал вероятных соперников и подогревал народную любовь. Жизнь стала проста и понятна — был урожай, и был лес на продажу, был транзит, с которого бралась дань. Экономика упростилась, и оказалось, что жить можно и так.<br /> А о нём самом много спорили, но легенда побеждала все свидетельства. Первым делом он сжёг военкомат, а потом и изъял отовсюду свои личные дела — вплоть до медицинской карты. Официальная биография правителя не была написана. Собственно, её и запрещено было писать, и это выходило дополнительным доказательством личной скромности.<br />Однажды, после выигранной скоротечной войны с южными соседями, человек с медалью объезжал свою армию.<br />В одном из полков он увидел того самого лысого десантника, лицо которого запомнил навсегда. <br />Лысый постарел, но всё же был бодр. Он не услышал шагов человека с медалью и, стоя к нему спиной, продолжал вдохновенно рассказывать, как воевал вместе с вождём на далёкой забытой войне.<br />Только по изменившимся лицам слушателей лысый догадался, что надо обернуться.<br />Ужас исказил его лицо, ужас точь-в-точь такой же, какой испытал человек с медалью давней августовской ночью. Сомнений не было — лысый не узнал его.<br />Человек с медалью помедлил и улыбнулся.<br />— Всё верно. Никто, кроме нас, да, — и он похлопал лысого по плечу.<br /><br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1268875425862389762",
"published": "2021-08-02T10:17:55+00:00",
"source": {
"content": "ДЕНЬ ДЕСАНТНИКА\n2 августа\n\nОн начал готовиться к этому дню загодя. \nСобственно, ему немного надо было — тельняшка с синими полосами у него была, и был даже значок за парашютные прыжки — как ни странно, вполне заслуженный. Такие значки давали за небольшие деньги в коммерческих аэроклубах.\nПосле этого он поехал на рынок и купил медаль. Конечно, это был даже не рынок, а его тайный отдел, особый закуток, в котором продавцы и покупатели смотрели друг на друга искоса. Однако покупка прошла успешно. Медаль была большая, на новенькой и чистой колодке. Прежде чем расплатиться — стоила медаль копейки, он перевернул — номера не было. Она действительно могла принадлежать его сверстнику, а, может, её выдали перед смертью какому-нибудь ветерану войны, забыв вручить вовремя. Он представил себе этого старика с разбухшими суставами пальцев, морщинистую ладонь, на которой лежала эта медаль, и решил, что в судьбе этого куска серебра случился верный поворот.\nИ вот он вышел из дома, чтобы окунуться в пузырчатый и радостный праздник избранных. Но больше всего его манили женщины. Он видел, как обмякают девушки с рабочих окраин в руках бывших десантников. Он бредил от этих картин, что складывались в его воображении. Законная добыча победителей были не городские фонтаны и не ставшие на день бесплатными арбузы у торговцев неясных восточных национальностей. Это были женщины, уже успевшие загореть к августу, покорные, как вдовы проигравших битву воинов.\nТак и случилось — нырнув в толпу, как в море, он тут же почувствовал, что в его правой руке бьётся, как пойманная рыба, женское тело. Новая подруга была средних лет и, видно, много повидала в жизни. Фигура, впрочем, у неё была тонкая, девическая.\nОна уже льнула к нему, но он вдруг почувствовал себя в смертельной опасности. Бритый наголо человек, только что с уважением смотревший на его медаль, стал расспрашивать нового знакомца об их общей войне, и пришлось отшутиться. Бритый наклонился к другому, видно, его товарищу, и что-то сказал. Что-то неодобрительно, кажется.\nТоварищ тоже стал смотреть на его медаль, и медаль горела, будто демаскирующая сигарета дурака, закурившего в дозоре. По медали ехал старинный танк и летели самолёты, их экипажи хотели с отвагой защитить не существующую уже страну, название которой было прописано ниже. И вот двое потасканных людей в таких же, как у него, тельняшках смотрели на эту королевскую рать: в ту ли сторону она двинулась.\nВерной ли дорогой идут товарищи.\nЭто была настоящая опасность, и она чуть было не парализовала его. \nСтрах ударил в лицо, как ветер, в тот момент, когда он делал шаг из самолёта.\nЭто был особый страх — хуже страха смерти.\nНо Самозванец быстро притворился пьяным, и женщина, цепко взяв за руку, потащила его в сторону. Она привезла его к себе домой, и они тут же повалились на скрипучий диван. Он брал её несколько раз, женщина стонала и билась под ним, не зная, что не желание даёт ему силы, а страх выходит из него в простых механических движениях. Наконец она забылась во сне, а он, шлёпая босыми ногами, прошёлся по грязному полу. Жильё было убого, оно предъявляло жизнь хозяйки, будто паспорт бедной страны без нашей визы. \nЖенщина была вычеркнута из его памяти мгновенно, пока он пил тёплую мутную воду из кухонного крана. Теперь он знал, что надо делать.\nВыйдя из пахнущего сырым подвалом подъезда, он двинулся к себе — десантники разбредались как разбитая армия. Некоторые из них волочили за собой знамёна, будто собираясь бросить их к неизвестному мавзолею.\nНа следующий день он, едва вернувшись с работы, включил компьютер и не отходил от него до глубокой ночи. Страх жил в его душе и, как охранник, наблюдал за его действиями.\nДля начала он посмотрел в Сети все упоминания о той давней войне и составил список мемуаров. Отдельно он записал солдатские мемуары, отдельно — генеральские. Через несколько дней непрерывного чтения он выбрал себе дивизию и полк.\nНужно было найти не слишком знаменитое подразделение, но реально существовавшее. Армия стояла в чужой стране давно, и множество людей прошло через одни и те же полки и роты. Некоторые ещё помнили своих командиров, поэтому он постарался запомнить не только своих начальников, но и соседних.\nНаконец он стал читать воспоминания своих потенциальных сослуживцев — из других дивизий, конечно. Выбранная им часть, к счастью для него, не была богата воспоминателями. Он запоминал всё — и подробные перечисления свойств вооружения, и анекдоты про каких-то нерадивых офицеров. Затем он стал читать переведённые на русский язык воспоминания с той стороны. Их за бородатыми немногословными людьми в чалмах записывали англичане и американцы. И вот он уже ощущал под пальцами ворс ковра и вкус того, что варится в казане на тот или иной праздник. Часто он натыкался на незнакомые слова и на всякий случай учил их наизусть, выучил наизусть он и несколько чужих пословиц, раскатистых, как падение камней по горным склонам.\nОн учил и топографию чужой земли, не только города и дороги, но имена ручьёв и кишлаков — благо карт теперь было предостаточно. \nНа работе на него смотрели косо, а по весне просто уволили. Он не расстроился — только пожал плечами.\nПриходя домой, он вытаскивал из ящика письменного стола свою медаль — танк пыхтел, жужжали самолёты, но теперь это была его армия. Он поимённо знал пилотов и название деревни, откуда призвали механика-водителя.\nЭто был его мир, и он царил в нём. Страх перестал быть конвойным и стал часовым. Страх преобразил его, и он с удивлением вспоминал своё прошлое будто чужое. Он уже и был — совсем другим. Тот неудачник с купленной медалью был убит лысым десантником. И никто, даже этот вояка, не заметил этой смерти.\nКогда снова пришёл август, он вышел на улицу как хищный зверь. Меняя компании, он добрался до центра, его товарищи пили и ржали как лошади, и опять молодые с уважением глядели на его медаль.\nВдруг началась драка.\nКак всегда, было непонятно, кто её начал, но их били — и крепко. Несколько восточных людей сначала отлупили задиравшую их пару, а потом открыли пальбу из травматических пистолетов.\nБыли восточные люди хоть молоды, но организованы, а десантники пьяны и испуганы. Они дрогнули. \nИ вот тогда он встал на дороге бегущих и повернул их вспять. Медаль на его груди сверкнула, как сигнальная ракета. Он собрал растерявшихся и стал командовать. Слова звучали так же, как в уставах, и, услышав знакомые отрывистые команды, к ним стали присоединяться другие люди в тельняшках. Они окружили восточных людей и стали мстить им за минутное унижение.\nВ противники ему достался молодой парень, носивший, несмотря на жару, кожанку. Как только они сблизились, молодой выхватил нож, но человек с медалью перехватил его руку.\nНе дав разжать молодому пальцы, Самозванец ударил этим сжатым кулаком в чужое горло. На мгновение драка замерла, потому что кровью всегда проверяется серьёзность намерений.\nИ если пролилась кровь, и это никого не заставило сдаться, то драку не остановить. А если под ноги лёг мёртвый, то значит, серьёзность достигла края.\nВосточные или же южные, а может, юго-восточные люди бежали прочь, оставив на поле боя раненых.\n\nНа следующий день за ним пришли трое в серых милицейских мундирах. Но никого не было в доме — жужжал включённый компьютер с пустым диском, да сквозняк гонял по полу какие-то бумажки.\nДесантники прятали его на разных квартирах. Он по большей части спал или глядел в потолок.\nТакие случаи бывали, но в этот раз ничего не кончилось.\nВ городе поднялся бунт. Восточные люди пронесли убитого по улицам, прежде чем похоронить. Торговцы первыми арбузами, вчера ещё мирные, избили нескольких милиционеров, заступивших им дорогу. Ещё через день запылали машины перед мэрией,\nВ его убежище пришли несколько человек и молча встали в прихожей. Вопрос был задан, но не произнесён.\nОн спокойно посмотрел им в глаза и назначил старших групп.\n— Это особый период, — сказал он под конец. — Особый период, вы поняли? Именно это и есть — Особый период.\nТочно в назначенное время его подчинённые явились на встречу. У них уже были оружие и автомобили. Затем они реквизировали запас формы в армейском магазине. Снежный ком обрастал новыми частицами стремительно, и через две недели против них двинули внутренние войска. \nНо оказалось, что Самозванец лучше своих противников штудировал учебники по тактике. С минимальными потерями он выиграл несколько боёв. Теперь у него был штаб, и несколько человек рассылали воззвания от лица нового партизанского командира.\nИногда их печатали в формате обычного листа, а в уголке помещалась фотография — человек с размытым лицом, но чётко очерченной медалью на груди.\nСтрах по-прежнему жил в нём, но теперь он стал преградой, не дающей ему вернуться в прежнее состояние, затаиться и спрятаться.\nИ вот наступил странный мир, против человека с медалью стояла огромная государственная машина, но свой особый страх разъедал и её. А если не решиться на что-то сразу, то с каждой секундой резкое движение становится всё менее пригодным.\nОгромный край принадлежал теперь ему — и, играя на железнодорожной магистрали, как на флейте, он добился перемирия с правительством. Впрочем, страна рушилась, и что ни месяц от неё откалывались куски. \nВокруг него возник уже целый бюрократический аппарат. Два раза человек с медалью провёл чистки, показательно расстреливая проворовавшихся сподвижников. Этим он убивал двух зайцев — уничтожал вероятных соперников и подогревал народную любовь. Жизнь стала проста и понятна — был урожай, и был лес на продажу, был транзит, с которого бралась дань. Экономика упростилась, и оказалось, что жить можно и так.\n А о нём самом много спорили, но легенда побеждала все свидетельства. Первым делом он сжёг военкомат, а потом и изъял отовсюду свои личные дела — вплоть до медицинской карты. Официальная биография правителя не была написана. Собственно, её и запрещено было писать, и это выходило дополнительным доказательством личной скромности.\nОднажды, после выигранной скоротечной войны с южными соседями, человек с медалью объезжал свою армию.\nВ одном из полков он увидел того самого лысого десантника, лицо которого запомнил навсегда. \nЛысый постарел, но всё же был бодр. Он не услышал шагов человека с медалью и, стоя к нему спиной, продолжал вдохновенно рассказывать, как воевал вместе с вождём на далёкой забытой войне.\nТолько по изменившимся лицам слушателей лысый догадался, что надо обернуться.\nУжас исказил его лицо, ужас точь-в-точь такой же, какой испытал человек с медалью давней августовской ночью. Сомнений не было — лысый не узнал его.\nЧеловек с медалью помедлил и улыбнулся.\n— Всё верно. Никто, кроме нас, да, — и он похлопал лысого по плечу.\n\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1268875425862389762/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1268632208915042307",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "ДЕНЬ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКА<br /><br />Первое воскресенье августа<br /><br />(веребьинский разъезд)<br /><br /><br />Тимошин аккуратно положил портфель на верхнюю полку. <br />Остались только купейные места, и он ещё идя по перрону, с некоторым раздражением представлял себе чужие запахи трёх незнакомцев с несвежими носками, ужас чужих плаксивых детей… Но нет, в купе сидел только маленький старичок с острой бородкой и крутил в руках продолговатый вариант кубика Рубика — чёрно-белый, похожий на милицейский жезл, и такой же непонятно-бессмысленный, как все головоломки исчезнувшего тимошинского детства. <br />Перед отъездом жена подарила Тимошину чудесную электрическую бритву — но только он решил ещё раз поглядеть на неё, дополнением к компании, под звук отодвигающейся двери внутрь ступил мужчина — мордатый и весёлый.<br />Как Тимошин и ожидал, первым делом мордатый достал из сумки бутылку коньяка.<br />«Жара ведь», — устало подумал Тимошин, — но было поздно. Пришёл унылый, как пойманный растратчик, проводник, и на столике появились не стаканы, а стопки.<br />Мордатый разлил. Шея его была в толстых тяжёлых складках, и оттого он напоминал шарпея в свитере.<br />— Ну, за Бога, — сказал он и как-то удивительно подмигнул обоими глазами, — и за железную дорогу. <br />— Мы что, с вами виделись? — Тимошин смотрел на попутчика с недоумением. В повадках шарпея действительно было что-то знакомое.<br />— Так мы же с вами из одного института. Я с вагоностроительного. <br />— А я математикой занимался, — решил Тимошин не уточнять.<br />— А теперь?<br />— Теперь всяким бизнесом, — Тимошин и тут не стал рассказывать подробностей. Но попутчик (миновала третья стопка), ужасно развеселился и стал уверять, что они поменялись местами. И тем, кем был раньше Тимошин, теперь стал он, странный, уже, кажется, совсем нетрезвый пассажир.<br />— Так вы программист?<br />— Не совсем, не совсем… Но программирую, программирую… — Мордатый веселился и махал руками так, что старичка с его головоломкой сдуло в коридор. Он действительно сыпал профессиональными шутками, припомнил несколько общих знакомых (Тимошин понятия не имел, кто они), вспомнили также приметы времени и молодость. Мордатый жаловался на то, что высокоскоростного движения теперь вовсе нигде нет, вокзал в Окуловке развалился. Какая Окуловка, о чём это он?<br />— А скоростник? Это ж семидесятые годы! Это консервная банка с врезанной третьей дверью, а больше ничего у нас нет — асинхронника нет, ЭП1 уже устарел, ЭД8 нету, и «аммендорфа» нет больше… Ты вот (он ткнул пальцем Тимошину в грудь) отличишь ТВЗ от «аммендорфа»?<br />Тимошин с трудом сообразил, что имеются в виду вагоны немецкого и тверского производства.<br />— А вот я завсегда отличу! — Мордатый сделал странное движение, став на секунду похож на революционного матроса, рвущего тельняшку на груди. — По стеклопакетам отличу, по гофрам отличу — у нашего пять, у немцев покойных — два…<br />Какое-то мутное, липкое безумие окружало Тимошина. Он оглянулся и увидел, что они в купе давно вдвоём. Время остановилось, а коньяка в бутылке, казалось, только прибавлялось. Поезд замедлил ход и вдруг совсем остановился.<br />— Это спрямление, — икнул Мордатый. — Тут царь Николай палец на линейку поставил…<br />«Ишь ты, — подумал Тимошин, — и он ещё заканчивал наш институт». Всякий железнодорожник знал историю Веребьинского разъезда. Никакого пальца, конечно, не было — как раз при Николае поезда ходили прямо, но паровозы не могли преодолеть Веребьинского подъёма, и ещё во времена Анны Карениной построили объездной путь. Лет шесть назад дорогу спрямили, выиграв пять километров пути.<br />Всё это Тимошин знал давно, но в спор вступать не хотелось. Споры убивало дрожание ложечки в стакане, плеск коньяка в бутылке, что оставлял мутные потёки на стеклянной стенке. <br />— Да… Хотел бы я вернуться в те времена, да. <br />Тимошин сказал это из вежливости, и продолжил:<br />— Помню, мы в стройотряде… Вернуться, да…<br />Мордатый отчего-то очень обрадовался и поддержал Тимошина:<br />— Всяк хотел вернуться. Пошли-ка в ресторан.<br />Это была хорошая идея — она способствовала бегству от этого безумия. Тимошин встал с места и не сразу разогнул ноги. С ним было так однажды — когда партнеры в Гоа подмешали ему опиатов в суп. Мир подернулся рябью — но Тимошин удержал его за край, будто рвущуюся из рук на ветру простыню. <br />Мордатый уже торопился, быстро шагая по вагону, а Тимошин спешил за ним, на ходу ощупывая в карманах всё ценное и дорогое.<br />Поезд подошел к какой-то станции и замер. Дверь тамбура была заперта.<br />Мордатый сердито подергал её и вдруг рванул другую — дверь наружу. Ночная прохлада окатила Тимошина, и он шагнул вслед за своим спутником, чтобы перебежать в соседний вагон.<br /> Движение оказалось неверным, и он, поскользнувшись, покатился по гладкой поверхности.<br /> <br />Под рукой был снег и лёд.<br />Движение закончилось.<br />Он ещё несколько мгновений сидел на твёрдом и холодном. Но в стороне стукнула дверца, и поезд стал набирать ход. Тимошин успел ещё прикоснуться к холодной стали последнего вагона и остался, наконец, в черноте и пустоте. Его окружала снежная зимняя ночь середины августа. <br />Это был бред, можно было назначить всё происходящее бредом, но вот холод, пробиравший Тимошина, был реальностью и никуда не исчезал. И тогда Тимошин побежал на огонёк, к какому-то домику. Холод лез под куртку, и Тимошин припустил быстрее, быстро тасуя в голове планы спасения. Наверное, надо скорее вернуться назад, к Бологому, или вперёд, к Чудово, дать кому-нибудь денег — и хоть на тракторе, но выбраться из проклятого места.<br />Он попытался вспомнить карту Новгородской области — но дальше бессмысленных названий дело не пошло. Боровёнка… Или Боровёнки? Там был ещё странный посёлок Концы, и студенты в те, давние времена, лет двадцать назад должны были плыть на байдарке мимо этих концов. Нет, ничего не вспоминалось. <br />И тут Тимошин увидел самое странное — никаких рельсов под ним не было — он бежал по насыпи с давно снятыми шпалами, поднимая фонтанчики лёгкого снега.<br />Не переставая удивляться, он ввалился в дверь маленького домика с освещённым окном.<br />Он не вошёл, а упал в сени, вслед ему свалилась какая-то палка, загремело что-то, зашебуршало, и, видимо, поколебавшись, тоже рухнуло.<br />Из сумрака на него, ничуть не удивляясь пришельцу, смотрел старик в железнодорожной фуражке.<br />Старик ничего не спрашивал, и вскоре Тимошин сидел у печки, понемногу проваливаясь в сон, не в силах уже куда-то ехать или даже расспрашивать о дороге.<br />В ушах стучали колёсные пары, щёлкали стрелки, и, наконец, всё слилось в неразличимый гул. Он проснулся на топчане в темноте, а вокруг было всё то же — печка, стол, ходики. Экран телефона вспыхнул белым светом — но сети не было. <br />Тимошин пошёл к выходу и услышал в спину:<br />— Возьми ватник, застудишься.<br />Снег снаружи никуда не пропал, он лежал чистой розоватой пеленой в свете звёзд. Бредовая картина прорастала в реальность, схватывалась как цемент. И этот морок не давал возможности сопротивляться, поэтому, вернувшись в дом, Тимошин долго лежал молча, пока рассвет не брызнул солнцем в окно. <br />— Я тебе валенки присмотрел, — наклонился к нему старик. — Ты привыкай, привыкай — не ты первый, не ты последний. Сто двадцать лет тут поезда ходили — я и не такое видел. Утром человек в Окуловку поедет и тебя заберёт.<br />Что-то начинало налаживаться, и это не могло не радовать.<br />Тимошин думал о пластичности своего сознания — сейчас, отогревшись и наевшись мятой горячей картошки прямо из кастрюли, он уже почти не удивлялся морозному утру посреди лета.<br />И вот они уже тряслись по зимнику в древней машине, Тимошин не сразу вспомнил её прежнее название — да-да, она звалась «буханка».<br />Внутри «буханки» гулял ледяной ветер, и Тимошин ерзал на продавленном сиденье. Старик завел беседу с водителем про уголь — вернее, орал ему в ухо, пытаясь перекричать грохот и лязг внутри машины. Уголь должны были привезти, но не привезли, зато привезли песок для локомотивов, который даром не нужен — всё это уже не пугало.<br />Они остановились рядом с полуразрушенным вокзалом, и он решил отблагодарить старика.<br />На свет появилась стодолларовая бумажка, старик принял её, посмотрел бумажку на свет, зачем-то понюхал и вернул обратно. <br /> Тимошин с сожалением отстегнул с руки часы и протянул старику, но тот, усмехнувшись, отказался: <br />— Это нам уж совсем без надобности.<br />Действительно, с часами вышло неловко — к тому же Тимошин понял, что часы встали, видимо, ударившись тогда, когда он катился кубарем по заброшенной платформе.<br />— Ты не понимаешь, — сказал старик, — у нас время течет совсем по-другому. Твое время — вода, а наше — сметана. Потом поймёшь.<br />Если бы не благодарность, Тимошин покрутил бы пальцем у виска — эти провинциальные даосы с их вычурным языком были ему всегда смешны.<br />И вот он остался один. На станции было пусто, только с другой стороны вокзала парил тепловоз, а рядом с ним стояла кучка людей.<br />Вдруг что-то рявкнуло из морозного тумана, и мимо Тимошина поплыл поезд с разноцветными вагонами. Тимошин не удивился бы, если увидел в окошке даму в чепце — но нет, поезд спал, только на тормозной площадке стоял офицер с папиросой и задумчиво глядел вдаль. Что-то было не то в этом офицере, и Тимошин понял — рука офицера опиралась на эфес шашки, а на груди тускло горел непонятный орден. Вряд ли это были киносъёмки — наверное, кто-то из ряженых казаков дышал свежим воздухом после пьяной ночи.<br />Сзади хрустко по свежему снегу подошёл кто-то и тронул Тимошина за плечо. Он медленно обернулся.<br />Этого человека он узнал сразу. Васька действительно был однокурсником — тут уж не было никаких сомнений. После института Васька, кажется, собирался уехать из страны. Потом случилась какая-то неприятная история, они потеряли друг друга, затем сошлись, несколько раз встречались на чужих праздниках и свадьбах — и вот стояли рядом на августовском хрустящем снегу.<br />— Тебе поесть надо, — сказал Васька хмуро. — А вот туда смотреть не надо.<br />Тимошин, конечно, сразу же туда посмотрел и увидел в отдалении, у себя за спиной мордатого — того самого, похожего на шарпея, человека, из-за которого он оказался здесь. Тимошин сделал шаг вперёд, но Васька цепко поймал его за рукав.<br />Мордатый командовал какими-то людьми, стоявшими у заснеженного поезда. Наконец, эти пассажиры полезли в прицепной вагон, сам мордатый поднялся последним и помахал рукой кому-то. Больше всего Тимошина удивило, что в снегу осталось несколько сумок и рюкзаков.<br />Тепловоз медленно прошёл мимо них, обдавая оставшихся запахом тепла и смазки.<br />— А это-то кто был?<br />— Это начальник дистанции, — так же хмуро пробормотал Васька.<br />— Не с нами учился? <br />— Он со всеми учился. Ну его к лешему. Пойдём, пойдём. Потом поймёшь, — и эта фраза, повторённая дважды за утро, вызвала внутри тоскливую ломоту.<br />Они подошли к вокзалу сзади, когда из облупленной двери выглянула баба в пуховой куртке. На Тимошина накатила волна удушающего, сладкого запаха духов. Баба улыбнулась и подмигнула, отчего на душе у Тимошина стало совсем уныло и кисло.<br />Да и внутри пахло кислым — тушеной коричневой капустой и паром. Они прошли по коридору мимо стеллажей, на которых ждали своего часа огромные кастрюли, с неразличимыми уже красными буквами на боках. Буфетный зал был пуст, только за дальним столиком сидел солдат в странной форме — не той, что он застал, а в гимнастерке без петлиц, с воротничком вокруг горла.<br /> Васька по пояс нырнул в окошко и кого-то позвал. «А талончик у него есть?» — спросили оттуда глухо. «Вот его талончик» — ответил Васька и передал что-то внутрь, а потом вынырнул с двумя мисками, хлебом и пакетом молока, похожим на египетскую пирамиду.<br />Затем он сходил за жирными вилками и стаканами, и они уселись под плакатом с изображением фигуры, рушащейся на рельсы. «Что тебе дороже — жизнь или сэкономленные секунды?» <br />«Действительно, что? — задумался Тимошин. — Тут и с секундами непонятно, и с жизнью».<br />Васька заложил за щеку кусок серого хлеба и сурово спросил:<br />— Ты говорил недавно что-то типа «Хотел бы я повернуть время вспять»?<br />— Ну, говорил, — припомнил Тимошин. — И что?<br />— А очень хорошо. Это как раз очень хорошо. Потому что с тобой всё пока нормально. <br />Он вдруг вскочил, снова залез в окошко раздачи и забубнил там, на этот раз тихо, но долго — и вернулся с бутылкой водки.<br />— Слушай, мужик, — Тимошин начал раздражаться. — А ты-то тут что делаешь?<br />— Я-то? Я программирую.<br />— Вы тут все, что ли, программируете? Просто страна программистов!<br />— Не кипятись. Тут вычислительный центр за лесом, ничего здесь смешного нет, всё правда. Тут программирование совсем другое.<br />— А это что — особая зона? Инопланетяне прилетели? Военные? — спросил Тимошин с нехорошей ухмылкой. <br />— Не знаю. Ты потом поймёшь, а не поймёшь — тебе же лучше. Тут ведь главное — успокоиться. Успокойся и начни жить нормально.<br />— Мне домой надо, — сказал Тимошин и удивился, как неестественно это прозвучало. В глубине души он не знал точно, куда ему надо. Прошлое стремительно забывалось — он хорошо помнил институтские годы, но вот потом воспоминать было труднее. Он только что ехал, торопился…<br />— Зона? — продолжал Васька. — Да, может, и зона. Но, скорее всего, какой-то забытый эксперимент. Вот ты знаешь, я как-то пошёл в лес, думал дойти до края нашей зоны. Сначала увидел ряды колючей проволоки, какие-то грузовики старые — но нет, это я всё знал, тут давным-давно стояли ракетные части. Потом вышел на опушку и смотрю — там кострище брошенное. А рядом на берёзе приёмник висит. Музыка играет, только немного странно — будто магнитофон плёнку тянет… Помнишь наши катушечные магнитофоны?<br />— Как не помнить! У меня как-то была приставка «Нота», так… — начал было Тимошин, но тут же понял, что друг его не слушает.<br />— Висит на берёзе приёмник, «Спидола» старая, и играет. А я-то знаю, что в эти места никто из чужих за четыре года, пока я здесь, не ходил. Что, спрашивается, там за батарейки? <br />— Да, страшилка — как из кино.<br />— Да дело не в батарейках, тут всякое бывает. Что за музыка в замедленных ритмах? Это значит, что волна запаздывает, и уже довольно сильно. Ну и газеты ещё старые, не то борьба за здоровую выпивку, не то борьба с пьянством. И так меня разобрало от этого приёмника, что я понял, что дальше ходу нет — там время совсем по-другому течёт. Ты в него, как в реку ступаешь, как в кисель, — ноги не поднять.<br />А вот обходчик, что тебя встретил, рассказывал, что у него рядом с полотном вообще время другое, будто кто разбрызгал прошлое по лесу: стоят две берёзки, которые он давно помнил — одна вообще не растёт, тоненькая, а вторая уже толстая, трухлявая, скоро рухнет.<br />— А мертвецы истлевшие лежат? Или там — с косами, вдоль дороги?..<br />— Ничего, Тимошин, я тут смешного не вижу. Разгуливающих мертвецов не видел, а вот ты сходи на кладбище — там после восемьдесят пятого ни одной могилы нет. Я только потом понял, в чём дело.<br />— И в чём?<br />— И в том. Не скажу — не надо тебе этого. <br /><br />Доев и допив, они пошли внутрь вокзала, причём шли необыкновенно долго, пока не оказались в диспетчерской. На стене висела странная схема движения — с множеством лампочек, означавших линии путей. Только шли они не горизонтально, а вертикально — путаясь, переплетаясь между собой и образуя нечто вроде соединённых двух треугольников, похожих вместе на песочные часы.<br />— Иван Петрович, — произнёс Васька, и голос его изобразил деловое подобострастие, — я его привёл.<br />Дежурный посмотрел на Тимошина, сделал странное движение пальцем сверху вниз, и оказалось, что всё это время он слушал телефонную трубку. Прикрыв её ладонью, он устало сказал:<br />— До завтра ничего не будет.<br />— А, может, его к нам, в Центр? — спросил Васька.<br />— Можно и в Центр, но до завтра, — и палец, поднимаясь по дуге снизу, указал им на дверь, — ничего не будет.<br />— Так я его в Дом Рыбака отведу, да?<br />Дежурный повернулся спиной и ничего не ответил.<br />Васька выглядел несколько обескураженным, и повёл Тимошина дальше, пытаясь продолжить прежний разговор:<br />— С тобой это всё из-за ностальгии, я думаю. Ностальгия похожа на уксус, вот что. Добавил уксуса чуть в салат — хорошо, выпил стакан — отравился. Всё нутро разъест. Я читал, как барышни уксус для интересной бледности пьют.<br />— Вася, барышни уже лет сто как такого не делают.<br />— А, всё равно.<br />Они пришли в домик на краю станции — совершенно пустой, и на удивление чистый, только некоторой затхлостью тянуло из комнат.<br />— Вечером в столовую сходишь, я там уже договорился. Я попробую уговорить, чтобы тебя оставили. Я завтра за тобой зайду, ладно?<br />Спорить не приходилось — Тимошин, оставшись один, придвинул валенки к батарее и снова заснул. Снова ему в ухо грохотали колёса, и сигнальные огни мигали красным, зелёным и синим.<br />Он просыпался несколько раз и видел, как мимо проходили составы — чёрные, в потёках нефтяные цистерны, зелёные бока пассажирских вагонов из братской ГДР и побитые в щепу старинные теплушки. <br />На следующий день он опять опоздал в диспетчерскую, и это, видимо, было к лучшему. Дежурный выдал ему под роспись талоны на питание, а через неделю ему выдали форму. Брюки и рубашка были новые, а вот шинель — траченая, с прожжённым карманом.<br />Понемногу он прижился, влип в это безвременье, как мушка в янтарь.<br />Тимошин так и не попал в загадочный вычислительный центр, а стал бригадиром ремонтников, и кажется, его опять должны были повысить — бригада работала чётко, и сигнализация была всегда исправна. Семафоры махали крыльями, светофоры перемигивались и будто бормотали над головой Тимошина — «путь свободен, и можно следовать без остановки, нет-нет, тише, можно следовать по главному пути»… <br />Или под красной звездой выходного светофора в черноте ночи брызгал синим дополнительный огонь, условно разрешая товарняку следовать, но с готовностью остановиться в любой момент. А вот уже подмигивал жёлтый, сообщая, что впереди свободен один блок-участок.<br />К Тимошину вернулись прежние знания, и линзовые приборы подчинялись ему так же, как и прожекторные, электричество послушно превращалось в свет — хотя по-прежнему на станции в одну сторону, ту, откуда он появился здесь, горел вечный красный: «Стой, не проезжая светофора».<br />Прошлое, что давно перестало быть будущим, приходило только во снах — и тогда он просыпался, кусая тяжёлый сонный воздух как собака — свой хвост. <br />Он как-то ещё раз встретил своего друга. Тот чувствовал себя немного неловко, устроить товарища на непыльную работу за лесом он не сумел, и оттого о своей службе рассказывал мало. Они снова сидели в столовой, и старый товарищ привычным движением разлил водку под столом:<br />— Я тебе расскажу в двух словах. Есть у меня одна теория — началось, как я понимаю, всё с того, что один сумасшедший профессор собрал в шахте темпоральный охладитель. Я ведь тебе рассказывал, что у нас тут ракетных шахт полно. По договору с американцами мы их должны были залить бетоном, но потом все это замедлилось, а бетон, разумеется, весь украли.<br />Профессор собрал установку в брошенной шахте, охладитель несколько лет выходил на свой режим, так что заметили его действие не сразу. До сих пор непонятно — истлел ли профессор в своей шахте, или до сих пор жуёт стратегический запас в бункере. Так или иначе, день ото дня холодает, и время густеет на морозе. Поэтому у нас зима, зато скоро Мересьева увидим. Знаешь, что у нас тут Мересьев полз? Полз да выполз к своим. Кстати, Маресьев или Мересьев — ты не помнишь, как правильно?<br />— Не помню. <br />— Так вот, это у нас он ёжика съел.<br />Обоим стало жалко ёжика. Мересьева, впрочем, тоже.<br />— …Сначала никто ничего и не заметил — отклонение было маленьким — пассажиры и вовсе ничего не замечали: в поезде время всегда идёт долго, ну, а если ночью из Москвы в Питер едешь, так всё и проспишь. А потом отставание стало заметным, стало нарушаться расписание — тут как не заметить? <br />И от греха подальше в конце девяностых стремительно построили новый Мстинский мост и убрали движение отсюда. Чужие в зону не суются, да и сунутся — против времени не устоишь, с ним не поспоришь. Найти генератор сложно — это ведь тайная шахта, там поверх капониров и шахт ещё тридцать лет назад фальшивый лес высадили, а теперь этот лес и вовсе от рук отбился… <br />Вот у нас посреди дороги ёлка выросла. Что выросла — непонятно. Зачем? Мы об неё «пазик» наш разбили: вчера ёлки не было, а сегодня есть.<br />— Через асфальт, что ли, проросла?<br />— Почему через асфальт? У нас тут асфальту никогда не было. Ты ешь, ешь. Видишь ещё — тут время течёт для всего по-разному, но ты привыкнешь. Я тебя к нам пристрою, у нас хорошие ставки, программисты нам нужны… — и Васька улыбнулся чему-то, не заметив, что в точности повторяет своё обещание.<br />— А обратно мне нельзя?<br />— Обратно? Обратно никому нельзя. Помнишь про анизотропную дорогу? Мы, начитавшись книжек, думали, что анизотропия штука фантастическая, а потом на третьем курсе нам объяснили по Больцману, что в зависимости от энтропии время во Вселенной может течь в разные стороны. Но это только первое приближение, всё дело в том, что мы живём на дороге.<br />— Анизотропное шоссе?<br />— Шоссе? При чём тут шоссе? Я про железную дорогу говорю. Впрочем, шоссе, дорога — это все равно. У нас тут пути — тут видишь, у нас пути разные: первый путь — это обычный ход, а второй — обратный. По второму пути у нас никто не ездит — там даже за Окуловкой рельсы сняты. А по основному пути тебе рано.<br />— Почему рано?<br />— А не знаю почему. Даже мне рано, а тебе и подавно. Но ты всё равно на основной путь не суйся, если ты перепутаешь, то даже сюда не вернёшься. Это только начальник дистанции туда-сюда ездит. Как Харон. <br />Зима тянулась бесконечно — только морозы сменялись оттепелью.<br />Иногда, вечером заваривая крутым кипятком горький грузинский чай, Тимошин чувствовал своё счастье. Оно было осязаемо, округло и упруго — счастье идущего вспять времени.<br />Они встречались с Васькой, когда он приходил поговорить.<br />Каждый раз он звал его на работу и каждый раз рассказывал новую версию того, отчего образовалась Веребьинская зона. Но итог был один — ничего страшного, просто нужно делать своё дело. Помнишь, Тимошин, мы особо много вопросов в институте не задавали, и всё как-то образовалось, все на своих местах, даже здесь встретились. Железнодорожник нигде не пропадёт, если он настоящий железнодорожник, ты понимаешь, Тимошин? Да?<br />Потом они встретились ещё, и Тимошин услышал новую, ещё более невероятную, историю. Она прошелестела мимо его ушей, потому что Тимошин прижился, и не было ему уже не нужно ничего — никаких объяснений.<br />Он находился в странной зоне довольства своей жизнью и думал, что вот, отработает ещё месяц и подастся в Вычислительный центр. Или, скажем, он сделает это через два месяца — так будет ещё лучше.<br /><br />Проснувшись как-то ночью, Тимошин накинул ватник на плечи и вышел перекурить. Как-то сам собой он начал курить — чего раньше он в жизни не делал. К этому, новому, времени хорошо пришёлся «Дымок» в мятой белой пачке, что обнаружился в кармане ватника.<br />Тимошин стоял рядом с домиком и думал, что вполне смирился с новым-старым временем. Единственной памятью о прошлом-будущем остался телефон, который в столовой справедливо приняли за иностранный калькулятор.<br />Так он его и использовал — подсчитывая копейки.<br />Сейчас он подкинул телефон на ладони и приготовился запустить им в сугроб. Что-то в этом предмете его раздражало — уж рвать с воспоминаниями, так рвать по-настоящему. Но в этот момент Тимошин вдруг понял, что схалтурил — тот светофор, что он чинил днём, подмигивал ему, зажигался и гас, разрешая движение с неположенной стороны. Сегодня Тимошин, засыпая на ходу, что-то намудрил в реле, и, не проверив, ушёл спать.<br />Это было больше чем позор, это была потенциальная авария, а, значит, преступление. А Тимошин знал с институтских времён фразу наркома путей сообщения о том, что всякая авария имеет имя, фамилию и отчество.<br />Он сунул железяку из будущего в карман штанов, подхватил сумку с инструментами и направился к светофору. Но только приготовившись к работе, он вдруг увидел, как к станции, повинуясь огням, медленно подходит поезд.<br />Что-то в нём было не то — и тут он понял: вагоны были Тверского завода. Вагоны были не аммендорфские, а ТВЗ, вот в чём дело. Пять гофров, а, иначе говоря — рёбер жёсткости, указывали на то, что это поезд из другого времени. И он шёл по второму пути — совсем с другой стороны.<br />Это был его поезд, тот давнишний, из тамбура которого вечность назад он скатился кубарем на промёрзшую асфальтированную платформу.<br />Поезд постоял несколько секунд в тишине, потом внутри что-то заскрипело, ухнуло, и он стал уходить обратно — в сторону морозного тумана, в своё уже забытое Тимошиным время.<br />И Тимошин сорвался с места. Из последних сил он припустил по обледенелой платформе. Ватник соскочил с плеч, но Тимошин не чувствовал холода.<br />Дверь призывно болталась, и Тимошин мысленно пожелал долгих лет жизни забывчивому проводнику. И вот, кося взглядом на приближающийся заборчик платформы, он прыгнул и, больно стукнувшись плечом, влетел в тамбур.<br />Он прошёл не один, а четыре вагона, пока не увидел старичка, что по-прежнему игрался со своим цилиндром Рубика, стоя в коридоре. Тимошин посмотрел на него выпученными глазами безумца, а старичок развёл руками и забормотал про то, что вот они только что чуть на боковую ветку не уехали, а всё потому, что впереди на переезде товарняк въехал в экскаватор. <br />Наконец, Тимошин открыл было рот:<br />— А где этот? Мордатый такой, а?<br />— А сошёл приятель твой, да и ладно. Нелюбезный он человек. Неинтеллигентный.<br />Тимошин проверил портфель и бумаги. Телефон в кармане вдруг запищал, докладывая, что поймана сеть.<br />Тимошин подложил его на подушку и взял в руки бритву, тупо нажав на кнопочку. Бритва зажужжала, забилась в его руках, как пойманный зверёк — и это вконец отрезвило Тимошина.<br />Но что-то было не так. И тут он поймал на себе удивлённый взгляд старичка, последовал ему и тоже опустил глаза вниз. Тимошин стоял посреди купе, ещё хранившего остаток августовской жары, и тупо глядел на свои большие чёрные валенки, вокруг которых растекалась лужа натаявшего снега.<br /><br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1268632208915042307",
"published": "2021-08-01T18:11:28+00:00",
"source": {
"content": "ДЕНЬ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКА\n\nПервое воскресенье августа\n\n(веребьинский разъезд)\n\n\nТимошин аккуратно положил портфель на верхнюю полку. \nОстались только купейные места, и он ещё идя по перрону, с некоторым раздражением представлял себе чужие запахи трёх незнакомцев с несвежими носками, ужас чужих плаксивых детей… Но нет, в купе сидел только маленький старичок с острой бородкой и крутил в руках продолговатый вариант кубика Рубика — чёрно-белый, похожий на милицейский жезл, и такой же непонятно-бессмысленный, как все головоломки исчезнувшего тимошинского детства. \nПеред отъездом жена подарила Тимошину чудесную электрическую бритву — но только он решил ещё раз поглядеть на неё, дополнением к компании, под звук отодвигающейся двери внутрь ступил мужчина — мордатый и весёлый.\nКак Тимошин и ожидал, первым делом мордатый достал из сумки бутылку коньяка.\n«Жара ведь», — устало подумал Тимошин, — но было поздно. Пришёл унылый, как пойманный растратчик, проводник, и на столике появились не стаканы, а стопки.\nМордатый разлил. Шея его была в толстых тяжёлых складках, и оттого он напоминал шарпея в свитере.\n— Ну, за Бога, — сказал он и как-то удивительно подмигнул обоими глазами, — и за железную дорогу. \n— Мы что, с вами виделись? — Тимошин смотрел на попутчика с недоумением. В повадках шарпея действительно было что-то знакомое.\n— Так мы же с вами из одного института. Я с вагоностроительного. \n— А я математикой занимался, — решил Тимошин не уточнять.\n— А теперь?\n— Теперь всяким бизнесом, — Тимошин и тут не стал рассказывать подробностей. Но попутчик (миновала третья стопка), ужасно развеселился и стал уверять, что они поменялись местами. И тем, кем был раньше Тимошин, теперь стал он, странный, уже, кажется, совсем нетрезвый пассажир.\n— Так вы программист?\n— Не совсем, не совсем… Но программирую, программирую… — Мордатый веселился и махал руками так, что старичка с его головоломкой сдуло в коридор. Он действительно сыпал профессиональными шутками, припомнил несколько общих знакомых (Тимошин понятия не имел, кто они), вспомнили также приметы времени и молодость. Мордатый жаловался на то, что высокоскоростного движения теперь вовсе нигде нет, вокзал в Окуловке развалился. Какая Окуловка, о чём это он?\n— А скоростник? Это ж семидесятые годы! Это консервная банка с врезанной третьей дверью, а больше ничего у нас нет — асинхронника нет, ЭП1 уже устарел, ЭД8 нету, и «аммендорфа» нет больше… Ты вот (он ткнул пальцем Тимошину в грудь) отличишь ТВЗ от «аммендорфа»?\nТимошин с трудом сообразил, что имеются в виду вагоны немецкого и тверского производства.\n— А вот я завсегда отличу! — Мордатый сделал странное движение, став на секунду похож на революционного матроса, рвущего тельняшку на груди. — По стеклопакетам отличу, по гофрам отличу — у нашего пять, у немцев покойных — два…\nКакое-то мутное, липкое безумие окружало Тимошина. Он оглянулся и увидел, что они в купе давно вдвоём. Время остановилось, а коньяка в бутылке, казалось, только прибавлялось. Поезд замедлил ход и вдруг совсем остановился.\n— Это спрямление, — икнул Мордатый. — Тут царь Николай палец на линейку поставил…\n«Ишь ты, — подумал Тимошин, — и он ещё заканчивал наш институт». Всякий железнодорожник знал историю Веребьинского разъезда. Никакого пальца, конечно, не было — как раз при Николае поезда ходили прямо, но паровозы не могли преодолеть Веребьинского подъёма, и ещё во времена Анны Карениной построили объездной путь. Лет шесть назад дорогу спрямили, выиграв пять километров пути.\nВсё это Тимошин знал давно, но в спор вступать не хотелось. Споры убивало дрожание ложечки в стакане, плеск коньяка в бутылке, что оставлял мутные потёки на стеклянной стенке. \n— Да… Хотел бы я вернуться в те времена, да. \nТимошин сказал это из вежливости, и продолжил:\n— Помню, мы в стройотряде… Вернуться, да…\nМордатый отчего-то очень обрадовался и поддержал Тимошина:\n— Всяк хотел вернуться. Пошли-ка в ресторан.\nЭто была хорошая идея — она способствовала бегству от этого безумия. Тимошин встал с места и не сразу разогнул ноги. С ним было так однажды — когда партнеры в Гоа подмешали ему опиатов в суп. Мир подернулся рябью — но Тимошин удержал его за край, будто рвущуюся из рук на ветру простыню. \nМордатый уже торопился, быстро шагая по вагону, а Тимошин спешил за ним, на ходу ощупывая в карманах всё ценное и дорогое.\nПоезд подошел к какой-то станции и замер. Дверь тамбура была заперта.\nМордатый сердито подергал её и вдруг рванул другую — дверь наружу. Ночная прохлада окатила Тимошина, и он шагнул вслед за своим спутником, чтобы перебежать в соседний вагон.\n Движение оказалось неверным, и он, поскользнувшись, покатился по гладкой поверхности.\n \nПод рукой был снег и лёд.\nДвижение закончилось.\nОн ещё несколько мгновений сидел на твёрдом и холодном. Но в стороне стукнула дверца, и поезд стал набирать ход. Тимошин успел ещё прикоснуться к холодной стали последнего вагона и остался, наконец, в черноте и пустоте. Его окружала снежная зимняя ночь середины августа. \nЭто был бред, можно было назначить всё происходящее бредом, но вот холод, пробиравший Тимошина, был реальностью и никуда не исчезал. И тогда Тимошин побежал на огонёк, к какому-то домику. Холод лез под куртку, и Тимошин припустил быстрее, быстро тасуя в голове планы спасения. Наверное, надо скорее вернуться назад, к Бологому, или вперёд, к Чудово, дать кому-нибудь денег — и хоть на тракторе, но выбраться из проклятого места.\nОн попытался вспомнить карту Новгородской области — но дальше бессмысленных названий дело не пошло. Боровёнка… Или Боровёнки? Там был ещё странный посёлок Концы, и студенты в те, давние времена, лет двадцать назад должны были плыть на байдарке мимо этих концов. Нет, ничего не вспоминалось. \nИ тут Тимошин увидел самое странное — никаких рельсов под ним не было — он бежал по насыпи с давно снятыми шпалами, поднимая фонтанчики лёгкого снега.\nНе переставая удивляться, он ввалился в дверь маленького домика с освещённым окном.\nОн не вошёл, а упал в сени, вслед ему свалилась какая-то палка, загремело что-то, зашебуршало, и, видимо, поколебавшись, тоже рухнуло.\nИз сумрака на него, ничуть не удивляясь пришельцу, смотрел старик в железнодорожной фуражке.\nСтарик ничего не спрашивал, и вскоре Тимошин сидел у печки, понемногу проваливаясь в сон, не в силах уже куда-то ехать или даже расспрашивать о дороге.\nВ ушах стучали колёсные пары, щёлкали стрелки, и, наконец, всё слилось в неразличимый гул. Он проснулся на топчане в темноте, а вокруг было всё то же — печка, стол, ходики. Экран телефона вспыхнул белым светом — но сети не было. \nТимошин пошёл к выходу и услышал в спину:\n— Возьми ватник, застудишься.\nСнег снаружи никуда не пропал, он лежал чистой розоватой пеленой в свете звёзд. Бредовая картина прорастала в реальность, схватывалась как цемент. И этот морок не давал возможности сопротивляться, поэтому, вернувшись в дом, Тимошин долго лежал молча, пока рассвет не брызнул солнцем в окно. \n— Я тебе валенки присмотрел, — наклонился к нему старик. — Ты привыкай, привыкай — не ты первый, не ты последний. Сто двадцать лет тут поезда ходили — я и не такое видел. Утром человек в Окуловку поедет и тебя заберёт.\nЧто-то начинало налаживаться, и это не могло не радовать.\nТимошин думал о пластичности своего сознания — сейчас, отогревшись и наевшись мятой горячей картошки прямо из кастрюли, он уже почти не удивлялся морозному утру посреди лета.\nИ вот они уже тряслись по зимнику в древней машине, Тимошин не сразу вспомнил её прежнее название — да-да, она звалась «буханка».\nВнутри «буханки» гулял ледяной ветер, и Тимошин ерзал на продавленном сиденье. Старик завел беседу с водителем про уголь — вернее, орал ему в ухо, пытаясь перекричать грохот и лязг внутри машины. Уголь должны были привезти, но не привезли, зато привезли песок для локомотивов, который даром не нужен — всё это уже не пугало.\nОни остановились рядом с полуразрушенным вокзалом, и он решил отблагодарить старика.\nНа свет появилась стодолларовая бумажка, старик принял её, посмотрел бумажку на свет, зачем-то понюхал и вернул обратно. \n Тимошин с сожалением отстегнул с руки часы и протянул старику, но тот, усмехнувшись, отказался: \n— Это нам уж совсем без надобности.\nДействительно, с часами вышло неловко — к тому же Тимошин понял, что часы встали, видимо, ударившись тогда, когда он катился кубарем по заброшенной платформе.\n— Ты не понимаешь, — сказал старик, — у нас время течет совсем по-другому. Твое время — вода, а наше — сметана. Потом поймёшь.\nЕсли бы не благодарность, Тимошин покрутил бы пальцем у виска — эти провинциальные даосы с их вычурным языком были ему всегда смешны.\nИ вот он остался один. На станции было пусто, только с другой стороны вокзала парил тепловоз, а рядом с ним стояла кучка людей.\nВдруг что-то рявкнуло из морозного тумана, и мимо Тимошина поплыл поезд с разноцветными вагонами. Тимошин не удивился бы, если увидел в окошке даму в чепце — но нет, поезд спал, только на тормозной площадке стоял офицер с папиросой и задумчиво глядел вдаль. Что-то было не то в этом офицере, и Тимошин понял — рука офицера опиралась на эфес шашки, а на груди тускло горел непонятный орден. Вряд ли это были киносъёмки — наверное, кто-то из ряженых казаков дышал свежим воздухом после пьяной ночи.\nСзади хрустко по свежему снегу подошёл кто-то и тронул Тимошина за плечо. Он медленно обернулся.\nЭтого человека он узнал сразу. Васька действительно был однокурсником — тут уж не было никаких сомнений. После института Васька, кажется, собирался уехать из страны. Потом случилась какая-то неприятная история, они потеряли друг друга, затем сошлись, несколько раз встречались на чужих праздниках и свадьбах — и вот стояли рядом на августовском хрустящем снегу.\n— Тебе поесть надо, — сказал Васька хмуро. — А вот туда смотреть не надо.\nТимошин, конечно, сразу же туда посмотрел и увидел в отдалении, у себя за спиной мордатого — того самого, похожего на шарпея, человека, из-за которого он оказался здесь. Тимошин сделал шаг вперёд, но Васька цепко поймал его за рукав.\nМордатый командовал какими-то людьми, стоявшими у заснеженного поезда. Наконец, эти пассажиры полезли в прицепной вагон, сам мордатый поднялся последним и помахал рукой кому-то. Больше всего Тимошина удивило, что в снегу осталось несколько сумок и рюкзаков.\nТепловоз медленно прошёл мимо них, обдавая оставшихся запахом тепла и смазки.\n— А это-то кто был?\n— Это начальник дистанции, — так же хмуро пробормотал Васька.\n— Не с нами учился? \n— Он со всеми учился. Ну его к лешему. Пойдём, пойдём. Потом поймёшь, — и эта фраза, повторённая дважды за утро, вызвала внутри тоскливую ломоту.\nОни подошли к вокзалу сзади, когда из облупленной двери выглянула баба в пуховой куртке. На Тимошина накатила волна удушающего, сладкого запаха духов. Баба улыбнулась и подмигнула, отчего на душе у Тимошина стало совсем уныло и кисло.\nДа и внутри пахло кислым — тушеной коричневой капустой и паром. Они прошли по коридору мимо стеллажей, на которых ждали своего часа огромные кастрюли, с неразличимыми уже красными буквами на боках. Буфетный зал был пуст, только за дальним столиком сидел солдат в странной форме — не той, что он застал, а в гимнастерке без петлиц, с воротничком вокруг горла.\n Васька по пояс нырнул в окошко и кого-то позвал. «А талончик у него есть?» — спросили оттуда глухо. «Вот его талончик» — ответил Васька и передал что-то внутрь, а потом вынырнул с двумя мисками, хлебом и пакетом молока, похожим на египетскую пирамиду.\nЗатем он сходил за жирными вилками и стаканами, и они уселись под плакатом с изображением фигуры, рушащейся на рельсы. «Что тебе дороже — жизнь или сэкономленные секунды?» \n«Действительно, что? — задумался Тимошин. — Тут и с секундами непонятно, и с жизнью».\nВаська заложил за щеку кусок серого хлеба и сурово спросил:\n— Ты говорил недавно что-то типа «Хотел бы я повернуть время вспять»?\n— Ну, говорил, — припомнил Тимошин. — И что?\n— А очень хорошо. Это как раз очень хорошо. Потому что с тобой всё пока нормально. \nОн вдруг вскочил, снова залез в окошко раздачи и забубнил там, на этот раз тихо, но долго — и вернулся с бутылкой водки.\n— Слушай, мужик, — Тимошин начал раздражаться. — А ты-то тут что делаешь?\n— Я-то? Я программирую.\n— Вы тут все, что ли, программируете? Просто страна программистов!\n— Не кипятись. Тут вычислительный центр за лесом, ничего здесь смешного нет, всё правда. Тут программирование совсем другое.\n— А это что — особая зона? Инопланетяне прилетели? Военные? — спросил Тимошин с нехорошей ухмылкой. \n— Не знаю. Ты потом поймёшь, а не поймёшь — тебе же лучше. Тут ведь главное — успокоиться. Успокойся и начни жить нормально.\n— Мне домой надо, — сказал Тимошин и удивился, как неестественно это прозвучало. В глубине души он не знал точно, куда ему надо. Прошлое стремительно забывалось — он хорошо помнил институтские годы, но вот потом воспоминать было труднее. Он только что ехал, торопился…\n— Зона? — продолжал Васька. — Да, может, и зона. Но, скорее всего, какой-то забытый эксперимент. Вот ты знаешь, я как-то пошёл в лес, думал дойти до края нашей зоны. Сначала увидел ряды колючей проволоки, какие-то грузовики старые — но нет, это я всё знал, тут давным-давно стояли ракетные части. Потом вышел на опушку и смотрю — там кострище брошенное. А рядом на берёзе приёмник висит. Музыка играет, только немного странно — будто магнитофон плёнку тянет… Помнишь наши катушечные магнитофоны?\n— Как не помнить! У меня как-то была приставка «Нота», так… — начал было Тимошин, но тут же понял, что друг его не слушает.\n— Висит на берёзе приёмник, «Спидола» старая, и играет. А я-то знаю, что в эти места никто из чужих за четыре года, пока я здесь, не ходил. Что, спрашивается, там за батарейки? \n— Да, страшилка — как из кино.\n— Да дело не в батарейках, тут всякое бывает. Что за музыка в замедленных ритмах? Это значит, что волна запаздывает, и уже довольно сильно. Ну и газеты ещё старые, не то борьба за здоровую выпивку, не то борьба с пьянством. И так меня разобрало от этого приёмника, что я понял, что дальше ходу нет — там время совсем по-другому течёт. Ты в него, как в реку ступаешь, как в кисель, — ноги не поднять.\nА вот обходчик, что тебя встретил, рассказывал, что у него рядом с полотном вообще время другое, будто кто разбрызгал прошлое по лесу: стоят две берёзки, которые он давно помнил — одна вообще не растёт, тоненькая, а вторая уже толстая, трухлявая, скоро рухнет.\n— А мертвецы истлевшие лежат? Или там — с косами, вдоль дороги?..\n— Ничего, Тимошин, я тут смешного не вижу. Разгуливающих мертвецов не видел, а вот ты сходи на кладбище — там после восемьдесят пятого ни одной могилы нет. Я только потом понял, в чём дело.\n— И в чём?\n— И в том. Не скажу — не надо тебе этого. \n\nДоев и допив, они пошли внутрь вокзала, причём шли необыкновенно долго, пока не оказались в диспетчерской. На стене висела странная схема движения — с множеством лампочек, означавших линии путей. Только шли они не горизонтально, а вертикально — путаясь, переплетаясь между собой и образуя нечто вроде соединённых двух треугольников, похожих вместе на песочные часы.\n— Иван Петрович, — произнёс Васька, и голос его изобразил деловое подобострастие, — я его привёл.\nДежурный посмотрел на Тимошина, сделал странное движение пальцем сверху вниз, и оказалось, что всё это время он слушал телефонную трубку. Прикрыв её ладонью, он устало сказал:\n— До завтра ничего не будет.\n— А, может, его к нам, в Центр? — спросил Васька.\n— Можно и в Центр, но до завтра, — и палец, поднимаясь по дуге снизу, указал им на дверь, — ничего не будет.\n— Так я его в Дом Рыбака отведу, да?\nДежурный повернулся спиной и ничего не ответил.\nВаська выглядел несколько обескураженным, и повёл Тимошина дальше, пытаясь продолжить прежний разговор:\n— С тобой это всё из-за ностальгии, я думаю. Ностальгия похожа на уксус, вот что. Добавил уксуса чуть в салат — хорошо, выпил стакан — отравился. Всё нутро разъест. Я читал, как барышни уксус для интересной бледности пьют.\n— Вася, барышни уже лет сто как такого не делают.\n— А, всё равно.\nОни пришли в домик на краю станции — совершенно пустой, и на удивление чистый, только некоторой затхлостью тянуло из комнат.\n— Вечером в столовую сходишь, я там уже договорился. Я попробую уговорить, чтобы тебя оставили. Я завтра за тобой зайду, ладно?\nСпорить не приходилось — Тимошин, оставшись один, придвинул валенки к батарее и снова заснул. Снова ему в ухо грохотали колёса, и сигнальные огни мигали красным, зелёным и синим.\nОн просыпался несколько раз и видел, как мимо проходили составы — чёрные, в потёках нефтяные цистерны, зелёные бока пассажирских вагонов из братской ГДР и побитые в щепу старинные теплушки. \nНа следующий день он опять опоздал в диспетчерскую, и это, видимо, было к лучшему. Дежурный выдал ему под роспись талоны на питание, а через неделю ему выдали форму. Брюки и рубашка были новые, а вот шинель — траченая, с прожжённым карманом.\nПонемногу он прижился, влип в это безвременье, как мушка в янтарь.\nТимошин так и не попал в загадочный вычислительный центр, а стал бригадиром ремонтников, и кажется, его опять должны были повысить — бригада работала чётко, и сигнализация была всегда исправна. Семафоры махали крыльями, светофоры перемигивались и будто бормотали над головой Тимошина — «путь свободен, и можно следовать без остановки, нет-нет, тише, можно следовать по главному пути»… \nИли под красной звездой выходного светофора в черноте ночи брызгал синим дополнительный огонь, условно разрешая товарняку следовать, но с готовностью остановиться в любой момент. А вот уже подмигивал жёлтый, сообщая, что впереди свободен один блок-участок.\nК Тимошину вернулись прежние знания, и линзовые приборы подчинялись ему так же, как и прожекторные, электричество послушно превращалось в свет — хотя по-прежнему на станции в одну сторону, ту, откуда он появился здесь, горел вечный красный: «Стой, не проезжая светофора».\nПрошлое, что давно перестало быть будущим, приходило только во снах — и тогда он просыпался, кусая тяжёлый сонный воздух как собака — свой хвост. \nОн как-то ещё раз встретил своего друга. Тот чувствовал себя немного неловко, устроить товарища на непыльную работу за лесом он не сумел, и оттого о своей службе рассказывал мало. Они снова сидели в столовой, и старый товарищ привычным движением разлил водку под столом:\n— Я тебе расскажу в двух словах. Есть у меня одна теория — началось, как я понимаю, всё с того, что один сумасшедший профессор собрал в шахте темпоральный охладитель. Я ведь тебе рассказывал, что у нас тут ракетных шахт полно. По договору с американцами мы их должны были залить бетоном, но потом все это замедлилось, а бетон, разумеется, весь украли.\nПрофессор собрал установку в брошенной шахте, охладитель несколько лет выходил на свой режим, так что заметили его действие не сразу. До сих пор непонятно — истлел ли профессор в своей шахте, или до сих пор жуёт стратегический запас в бункере. Так или иначе, день ото дня холодает, и время густеет на морозе. Поэтому у нас зима, зато скоро Мересьева увидим. Знаешь, что у нас тут Мересьев полз? Полз да выполз к своим. Кстати, Маресьев или Мересьев — ты не помнишь, как правильно?\n— Не помню. \n— Так вот, это у нас он ёжика съел.\nОбоим стало жалко ёжика. Мересьева, впрочем, тоже.\n— …Сначала никто ничего и не заметил — отклонение было маленьким — пассажиры и вовсе ничего не замечали: в поезде время всегда идёт долго, ну, а если ночью из Москвы в Питер едешь, так всё и проспишь. А потом отставание стало заметным, стало нарушаться расписание — тут как не заметить? \nИ от греха подальше в конце девяностых стремительно построили новый Мстинский мост и убрали движение отсюда. Чужие в зону не суются, да и сунутся — против времени не устоишь, с ним не поспоришь. Найти генератор сложно — это ведь тайная шахта, там поверх капониров и шахт ещё тридцать лет назад фальшивый лес высадили, а теперь этот лес и вовсе от рук отбился… \nВот у нас посреди дороги ёлка выросла. Что выросла — непонятно. Зачем? Мы об неё «пазик» наш разбили: вчера ёлки не было, а сегодня есть.\n— Через асфальт, что ли, проросла?\n— Почему через асфальт? У нас тут асфальту никогда не было. Ты ешь, ешь. Видишь ещё — тут время течёт для всего по-разному, но ты привыкнешь. Я тебя к нам пристрою, у нас хорошие ставки, программисты нам нужны… — и Васька улыбнулся чему-то, не заметив, что в точности повторяет своё обещание.\n— А обратно мне нельзя?\n— Обратно? Обратно никому нельзя. Помнишь про анизотропную дорогу? Мы, начитавшись книжек, думали, что анизотропия штука фантастическая, а потом на третьем курсе нам объяснили по Больцману, что в зависимости от энтропии время во Вселенной может течь в разные стороны. Но это только первое приближение, всё дело в том, что мы живём на дороге.\n— Анизотропное шоссе?\n— Шоссе? При чём тут шоссе? Я про железную дорогу говорю. Впрочем, шоссе, дорога — это все равно. У нас тут пути — тут видишь, у нас пути разные: первый путь — это обычный ход, а второй — обратный. По второму пути у нас никто не ездит — там даже за Окуловкой рельсы сняты. А по основному пути тебе рано.\n— Почему рано?\n— А не знаю почему. Даже мне рано, а тебе и подавно. Но ты всё равно на основной путь не суйся, если ты перепутаешь, то даже сюда не вернёшься. Это только начальник дистанции туда-сюда ездит. Как Харон. \nЗима тянулась бесконечно — только морозы сменялись оттепелью.\nИногда, вечером заваривая крутым кипятком горький грузинский чай, Тимошин чувствовал своё счастье. Оно было осязаемо, округло и упруго — счастье идущего вспять времени.\nОни встречались с Васькой, когда он приходил поговорить.\nКаждый раз он звал его на работу и каждый раз рассказывал новую версию того, отчего образовалась Веребьинская зона. Но итог был один — ничего страшного, просто нужно делать своё дело. Помнишь, Тимошин, мы особо много вопросов в институте не задавали, и всё как-то образовалось, все на своих местах, даже здесь встретились. Железнодорожник нигде не пропадёт, если он настоящий железнодорожник, ты понимаешь, Тимошин? Да?\nПотом они встретились ещё, и Тимошин услышал новую, ещё более невероятную, историю. Она прошелестела мимо его ушей, потому что Тимошин прижился, и не было ему уже не нужно ничего — никаких объяснений.\nОн находился в странной зоне довольства своей жизнью и думал, что вот, отработает ещё месяц и подастся в Вычислительный центр. Или, скажем, он сделает это через два месяца — так будет ещё лучше.\n\nПроснувшись как-то ночью, Тимошин накинул ватник на плечи и вышел перекурить. Как-то сам собой он начал курить — чего раньше он в жизни не делал. К этому, новому, времени хорошо пришёлся «Дымок» в мятой белой пачке, что обнаружился в кармане ватника.\nТимошин стоял рядом с домиком и думал, что вполне смирился с новым-старым временем. Единственной памятью о прошлом-будущем остался телефон, который в столовой справедливо приняли за иностранный калькулятор.\nТак он его и использовал — подсчитывая копейки.\nСейчас он подкинул телефон на ладони и приготовился запустить им в сугроб. Что-то в этом предмете его раздражало — уж рвать с воспоминаниями, так рвать по-настоящему. Но в этот момент Тимошин вдруг понял, что схалтурил — тот светофор, что он чинил днём, подмигивал ему, зажигался и гас, разрешая движение с неположенной стороны. Сегодня Тимошин, засыпая на ходу, что-то намудрил в реле, и, не проверив, ушёл спать.\nЭто было больше чем позор, это была потенциальная авария, а, значит, преступление. А Тимошин знал с институтских времён фразу наркома путей сообщения о том, что всякая авария имеет имя, фамилию и отчество.\nОн сунул железяку из будущего в карман штанов, подхватил сумку с инструментами и направился к светофору. Но только приготовившись к работе, он вдруг увидел, как к станции, повинуясь огням, медленно подходит поезд.\nЧто-то в нём было не то — и тут он понял: вагоны были Тверского завода. Вагоны были не аммендорфские, а ТВЗ, вот в чём дело. Пять гофров, а, иначе говоря — рёбер жёсткости, указывали на то, что это поезд из другого времени. И он шёл по второму пути — совсем с другой стороны.\nЭто был его поезд, тот давнишний, из тамбура которого вечность назад он скатился кубарем на промёрзшую асфальтированную платформу.\nПоезд постоял несколько секунд в тишине, потом внутри что-то заскрипело, ухнуло, и он стал уходить обратно — в сторону морозного тумана, в своё уже забытое Тимошиным время.\nИ Тимошин сорвался с места. Из последних сил он припустил по обледенелой платформе. Ватник соскочил с плеч, но Тимошин не чувствовал холода.\nДверь призывно болталась, и Тимошин мысленно пожелал долгих лет жизни забывчивому проводнику. И вот, кося взглядом на приближающийся заборчик платформы, он прыгнул и, больно стукнувшись плечом, влетел в тамбур.\nОн прошёл не один, а четыре вагона, пока не увидел старичка, что по-прежнему игрался со своим цилиндром Рубика, стоя в коридоре. Тимошин посмотрел на него выпученными глазами безумца, а старичок развёл руками и забормотал про то, что вот они только что чуть на боковую ветку не уехали, а всё потому, что впереди на переезде товарняк въехал в экскаватор. \nНаконец, Тимошин открыл было рот:\n— А где этот? Мордатый такой, а?\n— А сошёл приятель твой, да и ладно. Нелюбезный он человек. Неинтеллигентный.\nТимошин проверил портфель и бумаги. Телефон в кармане вдруг запищал, докладывая, что поймана сеть.\nТимошин подложил его на подушку и взял в руки бритву, тупо нажав на кнопочку. Бритва зажужжала, забилась в его руках, как пойманный зверёк — и это вконец отрезвило Тимошина.\nНо что-то было не так. И тут он поймал на себе удивлённый взгляд старичка, последовал ему и тоже опустил глаза вниз. Тимошин стоял посреди купе, ещё хранившего остаток августовской жары, и тупо глядел на свои большие чёрные валенки, вокруг которых растекалась лужа натаявшего снега.\n\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1268632208915042307/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1266667682074226688",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": " МЕЧТА<br /><br />Малыш был хороший мальчик. Более того, он был сын хороших родителей. <br />Он хорошо учился и хорошо вёл себя. <br />Поэтому он поступил в один московский институт, где готовили дипломатов. Там готовили ещё много кого, но сложность заключалась в том, что нужно было ещё найти хорошую работу в хорошей стране. Одно дело ― бродить по Елисейским полям, а другое ― жить посреди каменистой пустыни, экономя воду. Одно дело пить пиво в Бонне, а совсем другое ― сидеть в заложниках внутри бамбуковой клетки.<br />Малыш по-прежнему хорошо вёл себя и в результате попал в Швецию.<br />Жизнь его катилась медленно, как фрикаделька в соусе.<br />Однажды он познакомился со старым Карлсоном, бывшим поверенным в делах Швеции в Бразилии.<br />Бывший поверенный говорил по-русски, и это немного насторожило молодого человека. Но он написал докладную записку об этих встречах и успокоился.<br />Карлсон был алкоголик, но Малыш, как и полагается дипломату, был устойчив к алкоголю. Одним словом, в этих встречах не нашли ничего страшного.<br />За бутылкой настоящей шведской водки он рассказывал Малышу о делах прошлого. Они сидели на крыше дома Карлсона в креслах-качалках и курили. Карлсон рассказывал о паровых машинах, абстрактной живописи, спутниках-шпионах, шведском телевидении и шведских жуликах и, разумеется, о королях и капусте. Ведь всё-таки он был бывшим поверенным в делах Швеции в Бразилии.<br />Как-то они курили, глядя на шведские крыши, и Карлсон упрекнул Малыша, что тот слишком хорошо ведёт себя.<br />― Ты жизнь проживёшь свою, и сожалеть будешь о том, ― сказал Карлсон. Он, конечно, не очень хорошо говорил по-русски, и порядок слов казался Малышу непривычным.<br />― Но можно вести себя дурно и потом всё равно пожалеть, ― возразил Малыш.<br />― Если дурно вести себя совсем, то ты пожалеть не успеешь, мой молодой друг, ― парировал Карлсон. <br />― Не хотелось бы жить слишком быстро и молодым умереть, ― не сдавался Малыш.<br />― Жизнь устроена так, ― отвечал старик. ― Но жалеть всё равно будешь. Не упускай мечты. <br />И он сказал, что в Бразилии видел одного русского, что следовал своей мечте, не обращая внимания на её цену. Это было много лет назад, в те времена, когда сильные вожди кроили карту мира по своему желанию, возникали и рушились империи, а этот русский исполнил свою мечту, таким Карлсон его и увидел.<br />Мечта у русского была прозрачной, как морской воздух, и высокой, как крик чаек.<br />Этот человек давным-давно, ещё до большой войны, попался в России на какой-то махинации. Он пытался бежать через пограничную реку, да ничего не вышло. Потом, кажется, он был управдомом и продал на сторону больше досоки гвоздей, чем это было принято. Беда его была в том, что украл он не частное имущество, а общественное. Оттого он уехал от своего дома далеко и надолго.<br />В вагоне он быстро понял, что выдавать себя за бывшего начальника нельзя, и сочинил себе дружбу со знаменитым уголовником по кличке Полтора Ивана.<br />Благодаря этому он попал не на общие работы, а в гражданскую баню. Там его начальником оказался высокий красивый поляк с залысинами. <br />Поляк обладал военной выправкой, но мало смыслил в обороте угля, мыла и полотенец. А вот его новый подчинённый понимал в этом хорошо, и они подружились.<br />Поляк врал сказки про великие битвы и то, как он рубился в дальней стране с каким-то бароном.<br />Банщик победил барона, но тот наложил на поляка заклятие быть своим среди чужих и чужим среди своих.<br />Социально-близкий заключённый не верил в эти сказки, как и в обещание вытащить его отсюда, и очень удивился, когда его начальник исчез.<br />А через полгода и его самого внезапно освободили. <br />На станции он увидел газету с портретом банщика. У банщика были огромные звёзды в петлицах и четыре ордена на груди.<br />Бывший узник прикинул, где ветер теплее и двинулся в сторону любимого города на Чёрном море.<br />Но, пока он медленно двигался от города к городу, началась война, и всюду, как пена на бульоне, закипала неразбериха.<br />На брошенном складе он оделся в чужую форму. В скромном звании техника-интенданта 2-го ранга он решил пробиваться к своему благодетелю, да тут же попал в окружение, а затем в партизанский отряд.<br />Там он заведовал кухней и оружейной мастерской.<br />В 1944 году вновь мобилизован и окончил войну с двумя медалями ― «За боевые заслуги» и «Партизану Отечественной войны». <br />С войсками Толбухина он вступил в Румынию.<br />Остановившись на постой в доме одной вдовы, он вдруг заметил странно знакомый предмет.<br />Это было большое и овальное, как щит африканского вождя, блюдо фунтов на двадцать весом.<br />Это что-то напомнило ему из прошлой жизни, и он вскрыл финкой буфет.<br />Там оказался портсигар с русскими буквами: «Г-ну приставу Алексеевского участка от благодарных евреев купеческого звания». Под надписью помещалось пылающее эмалевое сердце, пробитое стрелой.<br />Тут он вспомнил всё и зашарил рукой глубже. Но глубже ничего не было ― чужая семья проела его мечту. Не было ничего, кроме маленького барашка на потёртой ленте. <br />Вдова заплакала. <br />― Золотое руно, ― бормотала она, ― муж получил за высшую доблесть! <br />― Оставьте, мадам, ― отвечал он, ― я знаю, что за доблесть была у вашего мужа.<br />Но потом этого русского подвела старая привычка. Их перевели в Венгрию, и отчего-то он не смог сдержать себя.<br />Он служил в оккупационной группе войск и был на хорошем счету. Однако через год попался на афёре со швейными иголками, которые он поставлял демобилизующимся крестьянам, которые ехали в свои деревни.<br />В последний момент он решился бежать и, сев на виллис, рванул к австрийской границе. <br />Оставив машину, русский перешёл демаркационную линию двух зон пешком, снова, как и пятнадцать лет назад, по горло в воде.<br />Он не открылся американцам и притворился сумасшедшим турком из Боснии.<br />Медали были зашиты в тряпицу и лежали в мешке вместе с портсигаром и орденом Золотого руна.<br />В Далмации он сел на корабль и заплатил портсигаром за дорогу через океан.<br />Чтобы прокормиться, он рисовал портреты пассажиров ― за прошедшие годы он набил себе руку, но всё равно, итальянцы и югославы выходили у него похожими на русских крестьян, истощённых голодом. <br />Через месяц он сошёл на берег в Рио-де-Жанейро и обменял последние деньги с американскими бородачами на белый костюм, в котором спал на набережной.<br />Он спал, а над карманом горели две советские медали, и блестел свесившийся на бок литой барашек.<br />Кричали чайки, а он спал и видел во сне девушку Зосю из Черноморска, которую повесили румыны в 1942 году.<br /><br />― Вот так, ― заключил Карлсон. ― Он многому научил меня, этот русский. Ушёл со службы я и здесь поселился. А у тебя, человек молодой, шанс есть ещё. Не ищи, чья сила светлее, мечту ищи свою.<br />Малыш ничего не отвечал, он думал, что напьётся сегодня как свинья, а там видно будет.<br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1266667682074226688",
"published": "2021-07-27T08:05:07+00:00",
"source": {
"content": " МЕЧТА\n\nМалыш был хороший мальчик. Более того, он был сын хороших родителей. \nОн хорошо учился и хорошо вёл себя. \nПоэтому он поступил в один московский институт, где готовили дипломатов. Там готовили ещё много кого, но сложность заключалась в том, что нужно было ещё найти хорошую работу в хорошей стране. Одно дело ― бродить по Елисейским полям, а другое ― жить посреди каменистой пустыни, экономя воду. Одно дело пить пиво в Бонне, а совсем другое ― сидеть в заложниках внутри бамбуковой клетки.\nМалыш по-прежнему хорошо вёл себя и в результате попал в Швецию.\nЖизнь его катилась медленно, как фрикаделька в соусе.\nОднажды он познакомился со старым Карлсоном, бывшим поверенным в делах Швеции в Бразилии.\nБывший поверенный говорил по-русски, и это немного насторожило молодого человека. Но он написал докладную записку об этих встречах и успокоился.\nКарлсон был алкоголик, но Малыш, как и полагается дипломату, был устойчив к алкоголю. Одним словом, в этих встречах не нашли ничего страшного.\nЗа бутылкой настоящей шведской водки он рассказывал Малышу о делах прошлого. Они сидели на крыше дома Карлсона в креслах-качалках и курили. Карлсон рассказывал о паровых машинах, абстрактной живописи, спутниках-шпионах, шведском телевидении и шведских жуликах и, разумеется, о королях и капусте. Ведь всё-таки он был бывшим поверенным в делах Швеции в Бразилии.\nКак-то они курили, глядя на шведские крыши, и Карлсон упрекнул Малыша, что тот слишком хорошо ведёт себя.\n― Ты жизнь проживёшь свою, и сожалеть будешь о том, ― сказал Карлсон. Он, конечно, не очень хорошо говорил по-русски, и порядок слов казался Малышу непривычным.\n― Но можно вести себя дурно и потом всё равно пожалеть, ― возразил Малыш.\n― Если дурно вести себя совсем, то ты пожалеть не успеешь, мой молодой друг, ― парировал Карлсон. \n― Не хотелось бы жить слишком быстро и молодым умереть, ― не сдавался Малыш.\n― Жизнь устроена так, ― отвечал старик. ― Но жалеть всё равно будешь. Не упускай мечты. \nИ он сказал, что в Бразилии видел одного русского, что следовал своей мечте, не обращая внимания на её цену. Это было много лет назад, в те времена, когда сильные вожди кроили карту мира по своему желанию, возникали и рушились империи, а этот русский исполнил свою мечту, таким Карлсон его и увидел.\nМечта у русского была прозрачной, как морской воздух, и высокой, как крик чаек.\nЭтот человек давным-давно, ещё до большой войны, попался в России на какой-то махинации. Он пытался бежать через пограничную реку, да ничего не вышло. Потом, кажется, он был управдомом и продал на сторону больше досоки гвоздей, чем это было принято. Беда его была в том, что украл он не частное имущество, а общественное. Оттого он уехал от своего дома далеко и надолго.\nВ вагоне он быстро понял, что выдавать себя за бывшего начальника нельзя, и сочинил себе дружбу со знаменитым уголовником по кличке Полтора Ивана.\nБлагодаря этому он попал не на общие работы, а в гражданскую баню. Там его начальником оказался высокий красивый поляк с залысинами. \nПоляк обладал военной выправкой, но мало смыслил в обороте угля, мыла и полотенец. А вот его новый подчинённый понимал в этом хорошо, и они подружились.\nПоляк врал сказки про великие битвы и то, как он рубился в дальней стране с каким-то бароном.\nБанщик победил барона, но тот наложил на поляка заклятие быть своим среди чужих и чужим среди своих.\nСоциально-близкий заключённый не верил в эти сказки, как и в обещание вытащить его отсюда, и очень удивился, когда его начальник исчез.\nА через полгода и его самого внезапно освободили. \nНа станции он увидел газету с портретом банщика. У банщика были огромные звёзды в петлицах и четыре ордена на груди.\nБывший узник прикинул, где ветер теплее и двинулся в сторону любимого города на Чёрном море.\nНо, пока он медленно двигался от города к городу, началась война, и всюду, как пена на бульоне, закипала неразбериха.\nНа брошенном складе он оделся в чужую форму. В скромном звании техника-интенданта 2-го ранга он решил пробиваться к своему благодетелю, да тут же попал в окружение, а затем в партизанский отряд.\nТам он заведовал кухней и оружейной мастерской.\nВ 1944 году вновь мобилизован и окончил войну с двумя медалями ― «За боевые заслуги» и «Партизану Отечественной войны». \nС войсками Толбухина он вступил в Румынию.\nОстановившись на постой в доме одной вдовы, он вдруг заметил странно знакомый предмет.\nЭто было большое и овальное, как щит африканского вождя, блюдо фунтов на двадцать весом.\nЭто что-то напомнило ему из прошлой жизни, и он вскрыл финкой буфет.\nТам оказался портсигар с русскими буквами: «Г-ну приставу Алексеевского участка от благодарных евреев купеческого звания». Под надписью помещалось пылающее эмалевое сердце, пробитое стрелой.\nТут он вспомнил всё и зашарил рукой глубже. Но глубже ничего не было ― чужая семья проела его мечту. Не было ничего, кроме маленького барашка на потёртой ленте. \nВдова заплакала. \n― Золотое руно, ― бормотала она, ― муж получил за высшую доблесть! \n― Оставьте, мадам, ― отвечал он, ― я знаю, что за доблесть была у вашего мужа.\nНо потом этого русского подвела старая привычка. Их перевели в Венгрию, и отчего-то он не смог сдержать себя.\nОн служил в оккупационной группе войск и был на хорошем счету. Однако через год попался на афёре со швейными иголками, которые он поставлял демобилизующимся крестьянам, которые ехали в свои деревни.\nВ последний момент он решился бежать и, сев на виллис, рванул к австрийской границе. \nОставив машину, русский перешёл демаркационную линию двух зон пешком, снова, как и пятнадцать лет назад, по горло в воде.\nОн не открылся американцам и притворился сумасшедшим турком из Боснии.\nМедали были зашиты в тряпицу и лежали в мешке вместе с портсигаром и орденом Золотого руна.\nВ Далмации он сел на корабль и заплатил портсигаром за дорогу через океан.\nЧтобы прокормиться, он рисовал портреты пассажиров ― за прошедшие годы он набил себе руку, но всё равно, итальянцы и югославы выходили у него похожими на русских крестьян, истощённых голодом. \nЧерез месяц он сошёл на берег в Рио-де-Жанейро и обменял последние деньги с американскими бородачами на белый костюм, в котором спал на набережной.\nОн спал, а над карманом горели две советские медали, и блестел свесившийся на бок литой барашек.\nКричали чайки, а он спал и видел во сне девушку Зосю из Черноморска, которую повесили румыны в 1942 году.\n\n― Вот так, ― заключил Карлсон. ― Он многому научил меня, этот русский. Ушёл со службы я и здесь поселился. А у тебя, человек молодой, шанс есть ещё. Не ищи, чья сила светлее, мечту ищи свою.\nМалыш ничего не отвечал, он думал, что напьётся сегодня как свинья, а там видно будет.\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1266667682074226688/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1266502485622030336",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "<br /> СКЛАД<br /><br />Сванте остановился на вершине холма. Ветер стих, но жухлые листья несло по склону.<br />Сванте расстегнул своё длинное пальто, достал карту и сверился с ней.<br />«В этот момент должна раздаваться какая-нибудь меланхолическая музыка», ― подумал он. Музыки, разумеется, не было.<br />Только кот в своем пластмассовом доме жалобно пискнул и стих. Переноска с котом давно оттягивала руку, но Сванте уже привык к этому ощущению. <br />«Была бы у меня собака, было бы проще, ― но у меня никогда не было собаки».<br />Перед ним лежала брошенная деревня ― огромная, наполовину занесённая песком.<br />Сванте поправил шляпу с широкими полями и начал спускаться с холма.<br />Он шёл по главной улице, и вновь поднявшийся ветер скрипел жестяными вывесками.<br />У местного ресторана ему попался дом с криво написанным объявлением «Дом свободен, живите, кто хотите». Надпись была небрежной, сразу видно ― человек торопился, покидая это место.<br />Сванте толкнул дверь ногой, а потом выпустил кота.<br />Кот брезгливо потрогал лапкой порог, но всё же ступил внутрь.<br />Там гостей встретила мерзость запустения ― фотография в разбитой рамке на полу, брошенные письма ― уже со следами чьих-то подошв. И вездесущий песок.<br />Ящики буфета были вывернуты. Искать тут было нечего.<br />Сванте улёгся на кровать с никелированными шишечками, не снимая своего пальто, и мгновенно заснул.<br />Как всегда на новом месте, ему снился дом и старая мать, островерхие крыши и щенок, которого ему никто так и не подарил.<br />Он проснулся от собачьего тявканья. <br />На пороге сидел пёс.<br />Он был нечёсан и стар, весь в каких-то репьях.<br />Но Сванте воспринял это как знак. Он поделился с псом остатками мяса из консервной банки, хоть кот и смотрел на это неодобрительно.<br />Несколько дней Сванте отсыпался и путал день с ночью. <br />Пёс и кот вступили в странные отношения ― они то ссорились, то мирились.<br />Однажды, проснувшись, Сванте увидел, что они сидят рядышком на пороге, и молча смотрят в степь.<br />Сванте изучил деревню и обнаружил человеческие следы. Кто-то тут всё же жил, но непонятно кто ― и, главное, зачем?<br />Ответ вплыл в его жизнь утром, когда на пороге его нового жилища возник человек в рваном мундире Королевской почты.<br />― Приехал искать склад?<br />― Клад?<br />― Склад. Многие приезжают, но все называют по-разному. Одни говорят «шар», другие ― «монолит», третье ― «мишень», слов-то много красивых. А я говорю ― «склад».<br />― А ты кто?<br />― Я ― Карлсон. Почтальон Карлсон.<br />― А тут есть почта?<br />― Почта есть везде. Я ― почта. Кот ― твой?<br />― Мой.<br />― А пёс ― мой. Хотя он, конечно, сам по себе. Ты не хочешь отправить письмо? Многие отправляют. Перед тем как исчезнуть. <br />Сванте задумался. Можно было бы отправить письмо вдове старшего брата, он как-то даже поздравлял её с днём рождения, года два назад.<br />― Нет, мне некому писать, ― ответил он, помедлив.<br />― А зачем тебе склад?<br />― Мне незачем. <br />― Оригинально.<br />Разговор затянулся, и Сванте, чтобы прервать его, стал чистить ружьё. Карлсон с уважением посмотрел на ствол и ретировался.<br /><br />Когда кот приучился питаться той частью сусликов, что оставлял ему Сванте, Карлсон явился снова.<br />― Я прочитал про тебя в газете. Ты, оказывается, знаменитость. В розыске.<br />― Напиши им, получишь что-нибудь в награду, ― мрачно ответил Сванте. ― Велосипед, скажем.<br />― Зачем мне велосипед? ― хохотнул Карлсон. ― Почту доставлять? Смешно.<br />Однажды Сванте, зайдя в поисках сусликов дальше обычного, увидел то, о чём говорил почтальон ― странное сооружение на горизонте. К нему вела дорога, засыпанная жёлтой кирпичной крошкой. <br />У поворота стоял небольшой старый трактор, сквозь который проросло дерево. Больше всего Сванте насторожило то, что мотор у трактора продолжал работать.<br />На крыше сидела большая чёрная птица.<br />Когда Сванте подошёл ближе, она открыла клюв и издала странный горловой звук. <br />― Кто ты? ― на миг почудилось Сванте. Или она сказала «Когда-нибудь»? Но птица не стала поддерживать разговор, а снялась с крыши трактора, взмыла в небо. Между делом чёрный страж нагадил Сванте на плечо.<br />В конце жёлтой дороги обнаружился большой полукруглый ангар, отливавший серым в жарком мареве. <br />На дверях висел огромный замок.<br />Сванте обошёл постройку, а потом, перехватив ружьё, стукнул прикладом в железный бок, прямо в основание огромной цифры «17».<br />Ангар ответил глухим звуком пустоты.<br />На следующий день он пришёл с огромными ржавыми кусачками, найденными в чужом доме.<br />Дверь с другой стороны, впрочем, оказалась открытой.<br />В огромном пустом ангаре сидел Карлсон.<br />― И что? ― спросил Сванте.<br />― И всё, ― ответил Карлсон.<br />Они помолчали, и, наконец, Карлсон сжалился.<br />― Закрой глаза, ― велел он. И тут же что-то вложил Сванте в ладонь.<br />Тот открыл глаза и увидел в своей руке верёвку. Другим концом она была обмотана на шее коровы ― маленькой и тощей.<br />― Что это?<br />― Твоё смутное желание. Или не твоё, но выстраданное. Откуда я знаю? Может, ты так любишь своего кота, что поменялся с ним желаниями. Бери корову и проваливай.<br />В дверях ангара Сванте обернулся.<br />― У меня только один вопрос. А куда делись остальные?<br />― Кто?<br />― Кто был тут до меня.<br />― Как куда? Переехали ― за реку.<br />― Где же тут река?!<br />― А вот это уже второй вопрос, ― сказал Карлсон и улыбнулся.<br /><br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1266502485622030336",
"published": "2021-07-26T21:08:41+00:00",
"source": {
"content": "\n СКЛАД\n\nСванте остановился на вершине холма. Ветер стих, но жухлые листья несло по склону.\nСванте расстегнул своё длинное пальто, достал карту и сверился с ней.\n«В этот момент должна раздаваться какая-нибудь меланхолическая музыка», ― подумал он. Музыки, разумеется, не было.\nТолько кот в своем пластмассовом доме жалобно пискнул и стих. Переноска с котом давно оттягивала руку, но Сванте уже привык к этому ощущению. \n«Была бы у меня собака, было бы проще, ― но у меня никогда не было собаки».\nПеред ним лежала брошенная деревня ― огромная, наполовину занесённая песком.\nСванте поправил шляпу с широкими полями и начал спускаться с холма.\nОн шёл по главной улице, и вновь поднявшийся ветер скрипел жестяными вывесками.\nУ местного ресторана ему попался дом с криво написанным объявлением «Дом свободен, живите, кто хотите». Надпись была небрежной, сразу видно ― человек торопился, покидая это место.\nСванте толкнул дверь ногой, а потом выпустил кота.\nКот брезгливо потрогал лапкой порог, но всё же ступил внутрь.\nТам гостей встретила мерзость запустения ― фотография в разбитой рамке на полу, брошенные письма ― уже со следами чьих-то подошв. И вездесущий песок.\nЯщики буфета были вывернуты. Искать тут было нечего.\nСванте улёгся на кровать с никелированными шишечками, не снимая своего пальто, и мгновенно заснул.\nКак всегда на новом месте, ему снился дом и старая мать, островерхие крыши и щенок, которого ему никто так и не подарил.\nОн проснулся от собачьего тявканья. \nНа пороге сидел пёс.\nОн был нечёсан и стар, весь в каких-то репьях.\nНо Сванте воспринял это как знак. Он поделился с псом остатками мяса из консервной банки, хоть кот и смотрел на это неодобрительно.\nНесколько дней Сванте отсыпался и путал день с ночью. \nПёс и кот вступили в странные отношения ― они то ссорились, то мирились.\nОднажды, проснувшись, Сванте увидел, что они сидят рядышком на пороге, и молча смотрят в степь.\nСванте изучил деревню и обнаружил человеческие следы. Кто-то тут всё же жил, но непонятно кто ― и, главное, зачем?\nОтвет вплыл в его жизнь утром, когда на пороге его нового жилища возник человек в рваном мундире Королевской почты.\n― Приехал искать склад?\n― Клад?\n― Склад. Многие приезжают, но все называют по-разному. Одни говорят «шар», другие ― «монолит», третье ― «мишень», слов-то много красивых. А я говорю ― «склад».\n― А ты кто?\n― Я ― Карлсон. Почтальон Карлсон.\n― А тут есть почта?\n― Почта есть везде. Я ― почта. Кот ― твой?\n― Мой.\n― А пёс ― мой. Хотя он, конечно, сам по себе. Ты не хочешь отправить письмо? Многие отправляют. Перед тем как исчезнуть. \nСванте задумался. Можно было бы отправить письмо вдове старшего брата, он как-то даже поздравлял её с днём рождения, года два назад.\n― Нет, мне некому писать, ― ответил он, помедлив.\n― А зачем тебе склад?\n― Мне незачем. \n― Оригинально.\nРазговор затянулся, и Сванте, чтобы прервать его, стал чистить ружьё. Карлсон с уважением посмотрел на ствол и ретировался.\n\nКогда кот приучился питаться той частью сусликов, что оставлял ему Сванте, Карлсон явился снова.\n― Я прочитал про тебя в газете. Ты, оказывается, знаменитость. В розыске.\n― Напиши им, получишь что-нибудь в награду, ― мрачно ответил Сванте. ― Велосипед, скажем.\n― Зачем мне велосипед? ― хохотнул Карлсон. ― Почту доставлять? Смешно.\nОднажды Сванте, зайдя в поисках сусликов дальше обычного, увидел то, о чём говорил почтальон ― странное сооружение на горизонте. К нему вела дорога, засыпанная жёлтой кирпичной крошкой. \nУ поворота стоял небольшой старый трактор, сквозь который проросло дерево. Больше всего Сванте насторожило то, что мотор у трактора продолжал работать.\nНа крыше сидела большая чёрная птица.\nКогда Сванте подошёл ближе, она открыла клюв и издала странный горловой звук. \n― Кто ты? ― на миг почудилось Сванте. Или она сказала «Когда-нибудь»? Но птица не стала поддерживать разговор, а снялась с крыши трактора, взмыла в небо. Между делом чёрный страж нагадил Сванте на плечо.\nВ конце жёлтой дороги обнаружился большой полукруглый ангар, отливавший серым в жарком мареве. \nНа дверях висел огромный замок.\nСванте обошёл постройку, а потом, перехватив ружьё, стукнул прикладом в железный бок, прямо в основание огромной цифры «17».\nАнгар ответил глухим звуком пустоты.\nНа следующий день он пришёл с огромными ржавыми кусачками, найденными в чужом доме.\nДверь с другой стороны, впрочем, оказалась открытой.\nВ огромном пустом ангаре сидел Карлсон.\n― И что? ― спросил Сванте.\n― И всё, ― ответил Карлсон.\nОни помолчали, и, наконец, Карлсон сжалился.\n― Закрой глаза, ― велел он. И тут же что-то вложил Сванте в ладонь.\nТот открыл глаза и увидел в своей руке верёвку. Другим концом она была обмотана на шее коровы ― маленькой и тощей.\n― Что это?\n― Твоё смутное желание. Или не твоё, но выстраданное. Откуда я знаю? Может, ты так любишь своего кота, что поменялся с ним желаниями. Бери корову и проваливай.\nВ дверях ангара Сванте обернулся.\n― У меня только один вопрос. А куда делись остальные?\n― Кто?\n― Кто был тут до меня.\n― Как куда? Переехали ― за реку.\n― Где же тут река?!\n― А вот это уже второй вопрос, ― сказал Карлсон и улыбнулся.\n\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1266502485622030336/activity"
},
{
"type": "Create",
"actor": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"object": {
"type": "Note",
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1265950539837255680",
"attributedTo": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588",
"content": "ДЕНЬ ВОЕННО-МОРСКОГО ФЛОТА<br /><br />Номер этому году был тысяча девятьсот сорок второй, и год этот был страшен.<br />Мир опять завис на краю, немцы были на Волге, а над Ленинградом шелестели, чтобы окончить траекторию разрывом, восьмисоткилограммовые снаряды врага.<br />В тот август батальон Еськова дрался на Ладоге, где рвалась к Дороге жизни финско-итальянская флотилия. Итальянские катера совершили долгий путь через пол-Европы, и теперь Еськов смотрел на них, превратившихся в далёкие точки на горизонте, в трофейный бинокль.<br /><br />В этот момент в двух с половиной тысячах километров к северу от Еськова старший лейтенант Коколия задыхался в тесном кителе. Китель был старый, хорошо подлатанный, но Коколия начал носить его задолго до войны и даже задолго до того, как стал из просто лейтенанта старшим и, будто медведь, залез в эту северную нору. <br />Утро было тяжёлым, впрочем, оно не было утром – старшего лейтенанта окружал вечный день, долгий свет полярного лета.<br />Он старался не открывать лишний раз рот – внутри старшего лейтенанта Коколия усваивался технический спирт. Сложные сахара расщеплялись медленно, вызывая горечь на языке. Выпито было немного, совсем чуть – но Коколия ненавидел разведённый спирт.<br />Сок перебродившего винограда, радость его, Коколия, родины, был редкостью среди снега и льда. Любое вино было редкостью на Русском Севере. Поэтому полночи Коколия пил спирт с торпедоносцами – эти люди всегда казались ему странноватыми.<br />Впрочем, мало кто представлял себе, что находится в голове у человека, который летит, задевая волны крыльями. Трижды приходили к нему лётчики, и трижды Коколия знакомился со всеми гостями, потому что никто из прежних не приходил. Капитан, который явился с двумя сослуживцами к нему на ледокольный пароход с подходящим названием «Лёд», был явно человек непростой судьбы. Чины Григорьева были невелики, но всё же два старых, ещё довоенных ордена были прикручены к кителю. Капитан Григорьев был красив так, как бывают красивы сорокалетние мужчины с прошлым, красив чёрной формой морской авиации, но что-то было тревожное в умолчаниях и паузах его разговора. Капитан немыслимым способом получил отпуск по ранению, во время этого отпуска искал свою жену в Ленинграде и увидел в осаждённом городе что-то такое, что теперь заставляло дергаться его щёку.<br />Тут даже спирт не мог помочь. Григорьев рассказывал ему, как ищет подлодки среди разводий и как британцы потеряли немецкий крейсер, вышедший из Вест-фиорда. Что нужно было немцу так далеко от войны – было непонятно. Разве что поставить метеостанцию: высадить несколько человек, поставить на берегу домик или просто утеплённую палатку с радиостанцией. Такие метеостанции они ставили, но здесь её смысл был неочевиден.<br />Ветра в нашем полушарии были больше западные, и для чётких прогнозов нужно было лезть в Гренландию, а не к Таймыру. В общем, цели крейсера оставались загадкой.<br />Пришёл на огонёк и другой старший лейтенант, артиллерист. Он рвался на фронт, и приказ уже был подписан – один приказ и на него, и на две его старые гаубицы. За год они не выстрелили ни разу, но артиллерист клялся, что если что – они не подведут.<br />Спирт лился в кружки, и они пили, не пьянея.<br />А теперь Коколия стоял навытяжку перед начальником флотилии и слушал, слушал указания.<br />Нужно было идти на восток, навстречу разрозненным судам, остаткам конвоя, что ускользнули от подводных лодок из волчьей стаи, – и при этом взять на борт пассажиров-метеорологов.<br />При этом старший лейтенант утратил часть своей божественной капитанской власти. Оказалось, что это не пассажиры подчиняются ему, а он пассажирам.<br />Пассажиров оказалось несколько десятков – немногословных, тихих, набившихся в трюм, но были у них два особых начальника.<br /><br />Коколия раньше видел много метеорологов – поэтому не поверил ни одному слову странной пары, что поднялась к нему на борт.<br />Один, одетый во всё флотское, был явно сухопутным человеком. Командиром – да, привыкшим к власти, но эта власть была не морской природы, не родственна тельняшке и крабу на околыше. Фальшивый капитан перегнулся через леера прямо на второй день. И это был его, Серго Коколия, начальник – капитан Фетин, указывавший маршрут его, Коколия, штурману и отдававший приказы его, Коколия, подчинённым.<br />Его напарник был явно привычен к морю, но измождён, и шея его болталась внутри воротника, как язык внутри рынды. <br />Коколия вгляделся в него в кают-компании и понял, что этот худой – совсем старик, хотя волосы его и лишены седины. Старика называли Академиком, это слово просилось на заглавную букву. <br />«Лёд» был старым пароходом с усиленной защитой – он не был настоящим ледоколом, как и не был военным судном. На нём топорщились две пушки Лендера и две сорокапятки – так что любая конвенция признала бы его военно-морским. Но конвенции пропали пропадом, мир поделился на чёрное и белое. Чёрную воду и белый лёд, полосы тельняшек – и ни своим, ни врагам не было дела до формальностей.<br />Старший лейтенант давно уравнял свой пароход с военным судном – и, что важно, враг вывел в уме то же уравнение.<br />Коколия трезво оценивал свои шансы против подводной лодки противника, оттого указания пассажиров раздражали.<br />Он был вспыльчив и, зная это, старался заморозить свою речь вообще. Например, его раздражал главный механик Аршба, и тот отвечал ему тем же – они не нравились друг другу, как могут не нравиться друг другу грузин и абхаз.<br />Помполит Гельман пытался мирить их, но скоро махнул рукой.<br />Но Аршба был по сравнению с новыми пассажирами святым человеком.<br /><br />Они шли странным маршрутом, и Академик, казалось, что-то вынюхивал в арктическом воздухе – он стоял на мостике и мелкими глотками пил холодный ветер.<br />– А отчего вас Академиком называют? – спросил Коколия. – Или это шутка?<br />– Отчего же шутка, – улыбнулся тот, и Коколия увидел, что у собеседника не хватает всех передних зубов. Я как раз академик и есть. Член Императорской академии наук. Никто меня вроде бы не исключал – только посадили меня как-то Бабе-Яге на лопату, да в печь я не пролез. Вас предупредили насчёт Фетина?<br />– Ну?<br />– Фетин отменит любой ваш приказ – если что. Но на самом деле Фетину буду советовать я.<br />– В море вы не можете отменить ничего, – сорвался Коколия. Но это означало только, что в душе у него, как граната, лопнул шарик злости. Он не изменил тона, только пальцы на бинокле побелели.<br />– А тут вы и ошибаетесь. Потому что всё может отменить даже не часовая, а минутная стрелка – вас, меня, вообще весь мир. Вы же начинали штурманом и знаете, что такое время?<br />Коколия с опаской посмотрел на Академика. Был в его детстве на пыльной набережной южного города страшный сумасшедший в канотье, что бросался к отдыхающим, цеплялся за рукав и орал истошно: «Который час? Который час?»<br />– Видите ли, старший лейтенант, есть случаи, когда день-два становятся дороже, чем судьба сотен людей. Это такая скорбная арифметика, но я говорю об этом цинично, а вот Фетин будет говорить вам серьёзно. Вернее, он будет не говорить вам, а приказывать.<br />– Можно, конечно, приказывать, но меня ждут восемь транспортов и танкер, у которых нет ледокола.<br />– А меня интересуют немецкие закладки, которые стоят восьмидесяти транспортов! – и Академик дал понять, что сказал и так слишком много.<br />Коколия хотел было спросить, что такое «закладки», но передумал.<br />Разговор сдулся, как воздушный шарик на набережной – такой шарик хотел в детстве Серго Коколия, да так ни от кого и не получил. <br />Они молчали, не возобновив разговор до вечера. Академик только улыбался, и усатый вождь с портрета в кают-компании тоже улыбался (хотя и не так весело, как Академик). <br />Под вождём выцвел лозунг белым на красном – и Коколия соглашался с ним: да, правое, и потому всё будет за нами. Хотя сам он бы повесил что-то вроде «Делай, что должен, и будь, что будет».<br /><br />Академик действительно чуть не проговорился. Всё в нём пело, ощущение свободы не покидало его. Свобода была недавней, ворованной у мирного времени.<br />Война выдернула Академика из угрюмой местности, с золотых приисков.<br />И теперь он навёрстывал непрожитое время. А навёрстывать надо было не только глотки свободного, вольного воздуха, но и несделанное главное дело его жизни.<br />Гергард фон Раушенбах, бежавший из Москвы в двадцатом году, успел слишком много, пока его давний товарищ грамм за граммом доставал из лотка золотой песок.<br />И теперь они дрались за время. Время нужно было стране, куда бежал Гергард фон Раушенбах, и давняя история, начавшаяся в подвале университета на Моховой, дала этой стране преимущество.<br />У новой-старой родины фон Раушенбаха была фора, потому что пока Академик мыл чужое золото одеревеневшими руками, фон Раушенбах ставил опыты, раз за разом улучшая тот достигнутый двадцать лет назад результат. <br />И теперь одни могли распоряжаться временем, а другие могли только им помешать.<br /><br />Настал странный день, когда ему казалось, что время замёрзло, а его наручные часы идут через силу.<br />Коколия понял, что время в этот день остановится, лишь только увидел, как из тумана слева по курсу сгущается силуэт военного корабля. <br />На корабле реял американский флаг – но это было обманкой, враньём, дымом на ветру.<br />Ему читали вспышки семафора, а Коколия уже понимал, что нет, не может тут быть американца, не может. Незнакомец запрашивал ледовую обстановку на востоке, но ясно было, что это только начало.<br />Академик взлетел на мостик – он рвал ворот рукой, оттого шея Академика казалась ещё более костлявой.<br />Он мычал, глядя на силуэт крейсера.<br />– Сейчас нас будут убивать, вот, – Коколия заглянул Академику в глаза. – Я вам расскажу, что сейчас произойдёт. Если мы выйдем в эфир, они накроют нас примерно с четвёртого залпа. Если мы сейчас спустим шлюпки, не выйдя в эфир, то выживем все.<br />А теперь, угадайте, что мы выбираем.<br />– Мне не надо угадывать, – сказал хмурый Академик. – Довольно глупо у меня вышло – хотел ловить мышей, а поймался сам. Мне не хватило времени, чтобы сделать своё дело, и ничего у меня не получилось.<br />– Это пока у вас ничего не получилось – сейчас мы спустим шлюпку, и через двадцать минут, когда нас начнут топить, мы поставим дополнительную дымовую завесу. Поэтому лично у вас с вашим Фетиным и частью ваших подчинённых есть шанс размером в двадцать минут. Если повезёт, то вы выброситесь на остров, он в десяти милях.<br />Но, честно вам скажу, мне важнее восемь транспортов и танкер…<br /><br />Он просмотрел в бинокль на удаляющуюся шлюпку.<br />– Матвей Абрамович, – спросил Коколия помполита. – Как вы думаете, сколько продержимся? <br />– Час, я думаю, получится. Но всё зависит от Аршбы и его машины – если попадут в машинное отделение, то всё окончится быстрее.<br />– Час, конечно, мало. Но это хоть что-то – можно маневрировать, пока нам снесут надстройки. Попляшем на сковородке…<br />Коколия вдруг развеселился – по крайней мере, больше не будет никакого отвратительного спирта и полярной ночи. Сейчас мы спляшем в последний раз, но главное, чтобы восемь транспортов и танкер услышали нашу радиограмму.<br />Это было как на экзамене в мореходке, когда он говорил себе: так или иначе, но вечером он снова выйдет на набережную и будет вдыхать тёплое дыхание тёплого моря.<br />Коколия вздохнул и сказал:<br />– Итак, начинаем. Радист, внимание: «Вижу неизвестный вспомогательный крейсер, который запрашивает обстановку. Пожалуйста, наблюдайте за нами». Наушники тут же наполнились шорохом и треском постановщика помех.<br />Семафор с крейсера тут же включился в разговор – требуя прекратить радиопередачу.<br />Но радист уже отстучал предупреждение и теперь начал повторять его, перечисляя характеристики крейсера.<br />«Пожалуй, ничего другого я не смогу уже передать», – печально подумал Коколия.<br />И точно – через пару минут ударил залп орудий с крейсера. Между кораблями встали столбы воды.<br />«Лёд», набирая ход, двигался в сторону острова, но было понятно, что никто не даст пароходу уйти.<br />Радист вёл передачу непрерывно, надеясь прорваться через помехи – стучал ключом, пока не взметнулись вверх доски и железо переборок и он не сгорел вместе с радиорубкой в стремительном пламени взрыва.<br />И тут стало жарко и больно в животе, и Коколия повалился на накренившуюся палубу.<br />Уже из шлюпки он видел, как Аршба вместе с Гельманом стоят у пушки на корме, выцеливая немецкие шлюпки и катер. Коколия понял, что перестал быть капитаном – капитаном стал помполит, а Коколия превратился в обыкновенного старшего лейтенанта с дыркой в животе и перебитой ногой.<br />Этот уже обыкновенный старший лейтенант глядел в небо, чтобы не видеть чужих шлюпок и тех, кто сожмёт пальцы плена на его горле.<br /><br />Напоследок к нему наклонилось лицо матроса:<br />– Вы теперь – Аршба, запомните, командир, вы – Аршба, старший механик Аршба.<br />И вот он лежал у стальной переборки на чужом корабле и пытался заснуть – но было так больно, что заснуть не получалось. <br />Тогда он стал считать все повороты чужого корабля – 290 градусов, и шли два часа тридцать минут, потом доворот на десять градусов, три часа… Часы у него никто не забрал, и они горели зелёным фосфорным светом в темноте.<br />Эту безумную успокоительную считалку повторял он изо дня в день – пока не услышал колокол тревоги.<br /><br />То капитан Григорьев заходил на боевой разворот – сначала примерившись, а потом, круто развернувшись, почти по полной восьмёрке, он целил прямо в борт крейсеру, прямо туда, где лежал Аршба-Коколия.<br />Коколия слышал громкий бой тревоги, зенитные пушки стучали слившейся в один топот дробью – так дробно стучат матросские башмаки по металлическим ступеням.<br />И Коколия звал торпеду, уже отделившуюся от самолёта, к себе – но голос его был тонок и слаб, торпеда, ударившись о воду, тонула, проходя мимо.<br />В это время в кабине торпедоносца будто лопнула электрическая лампа, сверкнуло ослепительно и быстро, пахнуло жаром и дымом – и самолёт, заваливаясь вбок, ушёл прочь.<br />Тогда вновь началось время считалочки – один час на двести семьдесят, остановка – тридцать минут…<br />Потом Коколия потерял сознание – он терял его несколько раз – спасительно долго он плыл по чёрной воде своей боли. И тогда перед глазами мелькали только цифры его счёта: 290, 2, 10, 3…<br />И вот его несли на носилках по трапу, а тело было в свежих и чистых бинтах – чужих бинтах. <br />Его допрашивали, и на допросах он называл имя своего механика вместо своего. Мёртвый механик помогал ему, так и не подружившись с ним при жизни. <br />Мёртвый Коколия (или живой Аршба – он и сам иногда не мог понять, кто мёртв, а кто жив) глядел на жизнь хмуро – он стал весить мало, да и видел плохо. К последней военной весне от его экипажа осталось тринадцать человек – но никто, даже умирая, не выдал своего капитана. <br />Таким хмурым гражданским пленным он и услышал рёв танка, что снёс ворота лагеря и исчез, так и не остановившись. Коколия заплакал – за себя и за Аршбу, пока никто не видел его слёз, и пошёл выводить экипаж к своим. Он был слаб и беспомощен, но держался прямо. Ветхая тельняшка глядела из-за ворота его бушлата. Бывший старший лейтенант легко прошёл фильтрацию и даже получил орден. Нога срослась плохо, но теперь он знал, что на Севере есть по крайней мере восемь транспортов и танкер.<br /><br />Коколия уехал на юг и теперь сидел среди бумажных папок в Грузинском пароходстве.<br />Иногда он вспоминал чёрную полярную ночь, и холод времени проникал в центр живота. Коколия начинала бить крупная дрожь – и тогда он уходил на набережную, чтобы пить вино с инвалидами. Они, безногие и безрукие, пили лучшее в мире вино, потому что оно было сделано до войны, а пить его приходилось после неё. От этого вина инвалиды забывали звуки взрывов и свист пуль.<br />Иногда до того, как поднять стакан, Коколия вспоминал своих матросов – тех, что растворились в холодной воде северного моря, и тех, что легли в немецкую землю. Сам Север он вспоминал редко – ему не нравились ледяные пустыни и чёрная многомесячная ночь, разбавленная спиртом.<br /><br />Но однажды он увидел на набережной человека в дорогом мятом плаще. Так не носят дорогие плащи, а уж франтов на набережной Коколия повидал немало. <br />Человек в дорогом мятом плаще шёл прямо в пароходство, открыл дверь и обернулся, покидая пространство улицы. Приезжий обернулся, будто запоминая прохожих поимённо и составляя специальный список.<br />В этот момент Коколия узнал приезжего. Это был спутник Академика, почти не изменившийся с тех пор Фетин – только от брови к уху шёл у гостя безобразный белый шрам.<br />Фетин действительно искал бывшего старлея. Когда тот, прижимая к груди остро и безумно для несытного года пахнущий лаваш, поднялся по лестнице в свой кабинет, Фетин уже сидел там.<br /><br />Дело у Коколия, как и прежде, было одно – подчиняться. Оттого он быстро собрался, вернее, не стал собираться вовсе. Он не стал заходить в своё одинокое жилище, а только взял из рундучка в углу смену белья и сунул её в кирзовый портфель вместе с лавашом.<br />Вот он уже ехал с Фетиным в аэропорт.<br />Его спутник нервничал – отчего-то Фетина злило, что бывший старший лейтенант не спрашивает его ни о чём. А Коколия только медленно отламывал кусочки лаваша и совал их за щеку.<br />Самолёт приземлился на пустом военном аэродроме под Москвой. Там, в домике на отшибе, у самой запретной зоны Коколия вновь увидел Академика.<br />Тот был бодр, именно бодрым стариком он вкатился в комнату – таких стариков Коколия видел только в горах. Только вот рот у Академика сиял теперь золотом. Но всё же и для него военные годы не прошли даром: Академик совершенно поседел – в тех местах за ушами, где ещё сохранились волосы.<br />Коколия обратил внимание, что Академик стал по-настоящему главнее Фетина: теперь золотозубый старик только говорил что-то тихо, а Фетин уже бежал куда-то, как школьник.<br />Вот Академик бросил слово, и откуда ни возьмись, будто из волшебного ларца, появились на бывшем старшем лейтенанте унты и кожаная куртка, вот он уже летел в гулком самолёте, и винты пели нескончаемую песню: «Не зарекайся, Серго, ты вернёшься туда, куда должен вернуться, вернёшься, даже если сам этого не захочешь».<br />На северном аэродроме, рядом с океаном, он увидел странного военного лётчика. Коколия опознал в нём давнего ночного собеседника, с которым пил жестокий спирт накануне последнего рейса. Тогда это был красавец, а теперь он будто поменялся местами с Академиком – форма без погон на нём была явно с чужого плеча, он исхудал и смотрел испуганно.<br />Коколия спросил лётчика, нашёл ли он жену, которую так искал в сорок втором, но лётчик отшатнулся, испугавшись вопроса, побледнел, будто с ним заговорил призрак.<br />Моряка и лётчика расспрашивали вместе и порознь – заставляя чертить маршруты их давно исчезнувших под водой самолёта и корабля. Это не было похоже на допросы в фильтрационном лагере – скорее с ними говорили как с больными, которые должны вспомнить что-то важное.<br />Но после каждой беседы бывший старший лейтенант подписывал строгую бумагу о неразглашении – хотя это именно он рассказывал, а Академик слушал.<br />В паузе между расспросами Коколия спросил о судьбе рейдера. Оказалось, его утопили англичане за десять дней до окончания войны. Английское железо попало именно туда, куда звал его раненый Коколия, – только с опозданием на три года. Судовой журнал был утрачен, капитан крейсера сидел в плену у американцев.<br />Какая-то тайна мешала дальнейшим разговорам – все упёрлись в тайну, как останавливается легкий пароход перед ледяным полем.<br />Наконец, Академик сознался – он искал точку, куда стремился немецкий рейдер, и точка эта была размыта, непонятна, не определена. Одним желанием уничтожить конвой не объяснялись действия немца – что-то в этой истории было недоговорено и недообъяснено.<br />Тогда Коколия рассказал Академику свою полную животной боли считалочку: 290 градусов – два часа, 10 градусов – три. Считалочка была долгой, столбики цифр налезали один на другой.<br />На следующий день они ушли в море на сером сторожевике, и Коколия стал вспоминать все движения немецкого рейдера, которые запомнил в давние бессонные дни.<br />Живот снова начал болеть, будто в нём поселился осколок, но он точно называл градусы и минуты.<br />– Точно? – переспрашивал Академик. И Коколия отвечал, что нет, конечно, не точно.<br />Но оба знали, что – точно. Точно – и их ведёт какой-то высший штурман, и проводка сделана образцово.<br />Коколия привел сторожевик точно в то место, где он слышал журчание воды и тишину остановившихся винтов крейсера. <br />Сторожевик стал на якорь у таймырского берега. <br /><br />Они высадились вместе со взводом автоматчиков. Фетин не хотел брать хромоногого грузина с собой, но Академик махнул рукой – одной тайной больше, одной меньше.<br />Если что – всё едино.<br />От этих слов внутри бывшего старшего лейтенанта поднялся не страх смерти, а обида. Конечно – да, всё едино. Но всё же.<br />Они шли по камням, и Коколия пьянил нескончаемый белый день, пустой и гудящий в голове. За скалами было видно огромное пустое пространство тундры, смыкающейся с горизонтом.<br />Группа повернула вдоль крутых скал и сразу увидела расселину – действительно незаметную с воздуха, видную только вблизи. <br />Здесь уже начали попадаться обломки ящиков с опознавательными знаками кригсмарине и прочий военный мусор. Явно, что здесь не просто торопились, а суетились.<br />Дальше, в глубине расселины, стояло странное сооружение – похожее на небольшой нефтеперегонный завод.<br />Раньше оно было скрыто искусственным куполом, но теперь часть купола обвалилась. Теперь со стороны моря были видны длинные ржавые колонны, криво торчащие из гладкой воды.<br />Тонко пел свою песню в вышине ветряной двигатель, но от колонн шёл иной звук – мерный, пульсирующий шорох.<br />– Оно? – выдохнул Фетин.<br />Академик не отвечал, пытаясь закурить. Белые цилиндры «Казбека» сыпались на скалу, как стреляные патроны.<br />– Оно… Я бы сказал так – забытый эксперимент. <br />Фетин стоял рядом, сняв шапку, и Коколия вдруг увидел, каким странно-мальчишеским стало лицо Фетина. Он был похож на деревенского пацана, который, оцарапав лицо, всё-таки пробрался в соседский сад.<br />– Видите, Фетин, они не сумели включить внешний контур – а внутренний, слышите, работает до сих пор. Им нужно было всего несколько часов, но тут как раз прилетел Григорьев. К тому же они уже потеряли самолёт-разведчик, и, как ни дёргались, времени им не хватило.<br />Академик схватил Коколия за рукав, старик жадно хватал воздух ртом, но грузину не было дела до его путаной истории.<br />Фетин говорил что-то в чёрную эбонитовую трубку рации, автоматчики заняли высоты поодаль, а на площадке появились два солдата с миноискателями. Все были заняты своим делом, а Коколия стремительно убывал из этой жизни, как мавр, сделавший своё дело, которому теперь предписано удаление со сцены.<br />Академик держал бывшего старшего лейтенанта за рукав, будто сумасшедший на берегу Чёрного моря, тот самый сумасшедший, что был озабочен временем:<br />– Думаете, вы тут ни при чём? Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов.<br />– Я не понимаю, что это всё значит, – упрямо сказал Коколия.<br />– Это совершенно не важно, понимаете вы или нет. Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов! Думаете, вы конвой прикрывали… Да? Нет, это просто фантастика, что вы сделали.<br />– Я ничего не знаю про фантастику. Мне неинтересны ваши тайны. За мной было на востоке восемь транспортов и танкер, – упрямо сказал Коколия. – Мой экипаж тянул время, чтобы предупредить конвой и метеостанции. Мы дали две РД, и мои люди сделали, что могли.<br />Академик заглянул в глаза бывшему старшему лейтенанту как-то снизу, как на секунду показалось, подобострастно. Лицо Академика скривилось.<br />– Да, конечно. Не слушайте никого. Был конвой – и были вы. Вы спасли конвой, если не сказать больше, вы предупредили всё это море. У нас встречается много случаев героизма, а вот правильного выполнения своих обязанностей у нас встречается меньше. А как раз исполнение обязанностей приводит к победе… Чёрт! Чёрт! Не об этом – вообще… Вообще, Серго Михайлович, забудьте, что вы видели, – это всё не должно вас смущать. Восемь транспортов и танкер – это хорошая цена.<br /><br />Уже выла вдали, приближаясь с юга, летающая лодка, и Коколия вдруг понял, что всё закончилось для него благополучно. Сейчас он полетит на юг, пересаживаясь с одного самолёта на другой, а потом окажется в своём городе, где ночи теплы и коротки даже зимой. Только надо выбрать какого-нибудь мальчишку и купить ему на набережной воздушный шарик.<br />Шлюпка качалась на волне, и матрос подавал ему руку.<br />Коколия повернулся к Фетину с Академиком и сказал:<br />– Нас было сто четыре человека, а с востока восемь транспортов и танкер. Мы сделали всё, как надо, – и, откозыряв, пошёл, подволакивая ногу, к шлюпке.<br />",
"to": [
"https://www.w3.org/ns/activitystreams#Public"
],
"cc": [
"https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/followers"
],
"tag": [],
"url": "https://www.minds.com/newsfeed/1265950539837255680",
"published": "2021-07-25T08:35:27+00:00",
"source": {
"content": "ДЕНЬ ВОЕННО-МОРСКОГО ФЛОТА\n\nНомер этому году был тысяча девятьсот сорок второй, и год этот был страшен.\nМир опять завис на краю, немцы были на Волге, а над Ленинградом шелестели, чтобы окончить траекторию разрывом, восьмисоткилограммовые снаряды врага.\nВ тот август батальон Еськова дрался на Ладоге, где рвалась к Дороге жизни финско-итальянская флотилия. Итальянские катера совершили долгий путь через пол-Европы, и теперь Еськов смотрел на них, превратившихся в далёкие точки на горизонте, в трофейный бинокль.\n\nВ этот момент в двух с половиной тысячах километров к северу от Еськова старший лейтенант Коколия задыхался в тесном кителе. Китель был старый, хорошо подлатанный, но Коколия начал носить его задолго до войны и даже задолго до того, как стал из просто лейтенанта старшим и, будто медведь, залез в эту северную нору. \nУтро было тяжёлым, впрочем, оно не было утром – старшего лейтенанта окружал вечный день, долгий свет полярного лета.\nОн старался не открывать лишний раз рот – внутри старшего лейтенанта Коколия усваивался технический спирт. Сложные сахара расщеплялись медленно, вызывая горечь на языке. Выпито было немного, совсем чуть – но Коколия ненавидел разведённый спирт.\nСок перебродившего винограда, радость его, Коколия, родины, был редкостью среди снега и льда. Любое вино было редкостью на Русском Севере. Поэтому полночи Коколия пил спирт с торпедоносцами – эти люди всегда казались ему странноватыми.\nВпрочем, мало кто представлял себе, что находится в голове у человека, который летит, задевая волны крыльями. Трижды приходили к нему лётчики, и трижды Коколия знакомился со всеми гостями, потому что никто из прежних не приходил. Капитан, который явился с двумя сослуживцами к нему на ледокольный пароход с подходящим названием «Лёд», был явно человек непростой судьбы. Чины Григорьева были невелики, но всё же два старых, ещё довоенных ордена были прикручены к кителю. Капитан Григорьев был красив так, как бывают красивы сорокалетние мужчины с прошлым, красив чёрной формой морской авиации, но что-то было тревожное в умолчаниях и паузах его разговора. Капитан немыслимым способом получил отпуск по ранению, во время этого отпуска искал свою жену в Ленинграде и увидел в осаждённом городе что-то такое, что теперь заставляло дергаться его щёку.\nТут даже спирт не мог помочь. Григорьев рассказывал ему, как ищет подлодки среди разводий и как британцы потеряли немецкий крейсер, вышедший из Вест-фиорда. Что нужно было немцу так далеко от войны – было непонятно. Разве что поставить метеостанцию: высадить несколько человек, поставить на берегу домик или просто утеплённую палатку с радиостанцией. Такие метеостанции они ставили, но здесь её смысл был неочевиден.\nВетра в нашем полушарии были больше западные, и для чётких прогнозов нужно было лезть в Гренландию, а не к Таймыру. В общем, цели крейсера оставались загадкой.\nПришёл на огонёк и другой старший лейтенант, артиллерист. Он рвался на фронт, и приказ уже был подписан – один приказ и на него, и на две его старые гаубицы. За год они не выстрелили ни разу, но артиллерист клялся, что если что – они не подведут.\nСпирт лился в кружки, и они пили, не пьянея.\nА теперь Коколия стоял навытяжку перед начальником флотилии и слушал, слушал указания.\nНужно было идти на восток, навстречу разрозненным судам, остаткам конвоя, что ускользнули от подводных лодок из волчьей стаи, – и при этом взять на борт пассажиров-метеорологов.\nПри этом старший лейтенант утратил часть своей божественной капитанской власти. Оказалось, что это не пассажиры подчиняются ему, а он пассажирам.\nПассажиров оказалось несколько десятков – немногословных, тихих, набившихся в трюм, но были у них два особых начальника.\n\nКоколия раньше видел много метеорологов – поэтому не поверил ни одному слову странной пары, что поднялась к нему на борт.\nОдин, одетый во всё флотское, был явно сухопутным человеком. Командиром – да, привыкшим к власти, но эта власть была не морской природы, не родственна тельняшке и крабу на околыше. Фальшивый капитан перегнулся через леера прямо на второй день. И это был его, Серго Коколия, начальник – капитан Фетин, указывавший маршрут его, Коколия, штурману и отдававший приказы его, Коколия, подчинённым.\nЕго напарник был явно привычен к морю, но измождён, и шея его болталась внутри воротника, как язык внутри рынды. \nКоколия вгляделся в него в кают-компании и понял, что этот худой – совсем старик, хотя волосы его и лишены седины. Старика называли Академиком, это слово просилось на заглавную букву. \n«Лёд» был старым пароходом с усиленной защитой – он не был настоящим ледоколом, как и не был военным судном. На нём топорщились две пушки Лендера и две сорокапятки – так что любая конвенция признала бы его военно-морским. Но конвенции пропали пропадом, мир поделился на чёрное и белое. Чёрную воду и белый лёд, полосы тельняшек – и ни своим, ни врагам не было дела до формальностей.\nСтарший лейтенант давно уравнял свой пароход с военным судном – и, что важно, враг вывел в уме то же уравнение.\nКоколия трезво оценивал свои шансы против подводной лодки противника, оттого указания пассажиров раздражали.\nОн был вспыльчив и, зная это, старался заморозить свою речь вообще. Например, его раздражал главный механик Аршба, и тот отвечал ему тем же – они не нравились друг другу, как могут не нравиться друг другу грузин и абхаз.\nПомполит Гельман пытался мирить их, но скоро махнул рукой.\nНо Аршба был по сравнению с новыми пассажирами святым человеком.\n\nОни шли странным маршрутом, и Академик, казалось, что-то вынюхивал в арктическом воздухе – он стоял на мостике и мелкими глотками пил холодный ветер.\n– А отчего вас Академиком называют? – спросил Коколия. – Или это шутка?\n– Отчего же шутка, – улыбнулся тот, и Коколия увидел, что у собеседника не хватает всех передних зубов. Я как раз академик и есть. Член Императорской академии наук. Никто меня вроде бы не исключал – только посадили меня как-то Бабе-Яге на лопату, да в печь я не пролез. Вас предупредили насчёт Фетина?\n– Ну?\n– Фетин отменит любой ваш приказ – если что. Но на самом деле Фетину буду советовать я.\n– В море вы не можете отменить ничего, – сорвался Коколия. Но это означало только, что в душе у него, как граната, лопнул шарик злости. Он не изменил тона, только пальцы на бинокле побелели.\n– А тут вы и ошибаетесь. Потому что всё может отменить даже не часовая, а минутная стрелка – вас, меня, вообще весь мир. Вы же начинали штурманом и знаете, что такое время?\nКоколия с опаской посмотрел на Академика. Был в его детстве на пыльной набережной южного города страшный сумасшедший в канотье, что бросался к отдыхающим, цеплялся за рукав и орал истошно: «Который час? Который час?»\n– Видите ли, старший лейтенант, есть случаи, когда день-два становятся дороже, чем судьба сотен людей. Это такая скорбная арифметика, но я говорю об этом цинично, а вот Фетин будет говорить вам серьёзно. Вернее, он будет не говорить вам, а приказывать.\n– Можно, конечно, приказывать, но меня ждут восемь транспортов и танкер, у которых нет ледокола.\n– А меня интересуют немецкие закладки, которые стоят восьмидесяти транспортов! – и Академик дал понять, что сказал и так слишком много.\nКоколия хотел было спросить, что такое «закладки», но передумал.\nРазговор сдулся, как воздушный шарик на набережной – такой шарик хотел в детстве Серго Коколия, да так ни от кого и не получил. \nОни молчали, не возобновив разговор до вечера. Академик только улыбался, и усатый вождь с портрета в кают-компании тоже улыбался (хотя и не так весело, как Академик). \nПод вождём выцвел лозунг белым на красном – и Коколия соглашался с ним: да, правое, и потому всё будет за нами. Хотя сам он бы повесил что-то вроде «Делай, что должен, и будь, что будет».\n\nАкадемик действительно чуть не проговорился. Всё в нём пело, ощущение свободы не покидало его. Свобода была недавней, ворованной у мирного времени.\nВойна выдернула Академика из угрюмой местности, с золотых приисков.\nИ теперь он навёрстывал непрожитое время. А навёрстывать надо было не только глотки свободного, вольного воздуха, но и несделанное главное дело его жизни.\nГергард фон Раушенбах, бежавший из Москвы в двадцатом году, успел слишком много, пока его давний товарищ грамм за граммом доставал из лотка золотой песок.\nИ теперь они дрались за время. Время нужно было стране, куда бежал Гергард фон Раушенбах, и давняя история, начавшаяся в подвале университета на Моховой, дала этой стране преимущество.\nУ новой-старой родины фон Раушенбаха была фора, потому что пока Академик мыл чужое золото одеревеневшими руками, фон Раушенбах ставил опыты, раз за разом улучшая тот достигнутый двадцать лет назад результат. \nИ теперь одни могли распоряжаться временем, а другие могли только им помешать.\n\nНастал странный день, когда ему казалось, что время замёрзло, а его наручные часы идут через силу.\nКоколия понял, что время в этот день остановится, лишь только увидел, как из тумана слева по курсу сгущается силуэт военного корабля. \nНа корабле реял американский флаг – но это было обманкой, враньём, дымом на ветру.\nЕму читали вспышки семафора, а Коколия уже понимал, что нет, не может тут быть американца, не может. Незнакомец запрашивал ледовую обстановку на востоке, но ясно было, что это только начало.\nАкадемик взлетел на мостик – он рвал ворот рукой, оттого шея Академика казалась ещё более костлявой.\nОн мычал, глядя на силуэт крейсера.\n– Сейчас нас будут убивать, вот, – Коколия заглянул Академику в глаза. – Я вам расскажу, что сейчас произойдёт. Если мы выйдем в эфир, они накроют нас примерно с четвёртого залпа. Если мы сейчас спустим шлюпки, не выйдя в эфир, то выживем все.\nА теперь, угадайте, что мы выбираем.\n– Мне не надо угадывать, – сказал хмурый Академик. – Довольно глупо у меня вышло – хотел ловить мышей, а поймался сам. Мне не хватило времени, чтобы сделать своё дело, и ничего у меня не получилось.\n– Это пока у вас ничего не получилось – сейчас мы спустим шлюпку, и через двадцать минут, когда нас начнут топить, мы поставим дополнительную дымовую завесу. Поэтому лично у вас с вашим Фетиным и частью ваших подчинённых есть шанс размером в двадцать минут. Если повезёт, то вы выброситесь на остров, он в десяти милях.\nНо, честно вам скажу, мне важнее восемь транспортов и танкер…\n\nОн просмотрел в бинокль на удаляющуюся шлюпку.\n– Матвей Абрамович, – спросил Коколия помполита. – Как вы думаете, сколько продержимся? \n– Час, я думаю, получится. Но всё зависит от Аршбы и его машины – если попадут в машинное отделение, то всё окончится быстрее.\n– Час, конечно, мало. Но это хоть что-то – можно маневрировать, пока нам снесут надстройки. Попляшем на сковородке…\nКоколия вдруг развеселился – по крайней мере, больше не будет никакого отвратительного спирта и полярной ночи. Сейчас мы спляшем в последний раз, но главное, чтобы восемь транспортов и танкер услышали нашу радиограмму.\nЭто было как на экзамене в мореходке, когда он говорил себе: так или иначе, но вечером он снова выйдет на набережную и будет вдыхать тёплое дыхание тёплого моря.\nКоколия вздохнул и сказал:\n– Итак, начинаем. Радист, внимание: «Вижу неизвестный вспомогательный крейсер, который запрашивает обстановку. Пожалуйста, наблюдайте за нами». Наушники тут же наполнились шорохом и треском постановщика помех.\nСемафор с крейсера тут же включился в разговор – требуя прекратить радиопередачу.\nНо радист уже отстучал предупреждение и теперь начал повторять его, перечисляя характеристики крейсера.\n«Пожалуй, ничего другого я не смогу уже передать», – печально подумал Коколия.\nИ точно – через пару минут ударил залп орудий с крейсера. Между кораблями встали столбы воды.\n«Лёд», набирая ход, двигался в сторону острова, но было понятно, что никто не даст пароходу уйти.\nРадист вёл передачу непрерывно, надеясь прорваться через помехи – стучал ключом, пока не взметнулись вверх доски и железо переборок и он не сгорел вместе с радиорубкой в стремительном пламени взрыва.\nИ тут стало жарко и больно в животе, и Коколия повалился на накренившуюся палубу.\nУже из шлюпки он видел, как Аршба вместе с Гельманом стоят у пушки на корме, выцеливая немецкие шлюпки и катер. Коколия понял, что перестал быть капитаном – капитаном стал помполит, а Коколия превратился в обыкновенного старшего лейтенанта с дыркой в животе и перебитой ногой.\nЭтот уже обыкновенный старший лейтенант глядел в небо, чтобы не видеть чужих шлюпок и тех, кто сожмёт пальцы плена на его горле.\n\nНапоследок к нему наклонилось лицо матроса:\n– Вы теперь – Аршба, запомните, командир, вы – Аршба, старший механик Аршба.\nИ вот он лежал у стальной переборки на чужом корабле и пытался заснуть – но было так больно, что заснуть не получалось. \nТогда он стал считать все повороты чужого корабля – 290 градусов, и шли два часа тридцать минут, потом доворот на десять градусов, три часа… Часы у него никто не забрал, и они горели зелёным фосфорным светом в темноте.\nЭту безумную успокоительную считалку повторял он изо дня в день – пока не услышал колокол тревоги.\n\nТо капитан Григорьев заходил на боевой разворот – сначала примерившись, а потом, круто развернувшись, почти по полной восьмёрке, он целил прямо в борт крейсеру, прямо туда, где лежал Аршба-Коколия.\nКоколия слышал громкий бой тревоги, зенитные пушки стучали слившейся в один топот дробью – так дробно стучат матросские башмаки по металлическим ступеням.\nИ Коколия звал торпеду, уже отделившуюся от самолёта, к себе – но голос его был тонок и слаб, торпеда, ударившись о воду, тонула, проходя мимо.\nВ это время в кабине торпедоносца будто лопнула электрическая лампа, сверкнуло ослепительно и быстро, пахнуло жаром и дымом – и самолёт, заваливаясь вбок, ушёл прочь.\nТогда вновь началось время считалочки – один час на двести семьдесят, остановка – тридцать минут…\nПотом Коколия потерял сознание – он терял его несколько раз – спасительно долго он плыл по чёрной воде своей боли. И тогда перед глазами мелькали только цифры его счёта: 290, 2, 10, 3…\nИ вот его несли на носилках по трапу, а тело было в свежих и чистых бинтах – чужих бинтах. \nЕго допрашивали, и на допросах он называл имя своего механика вместо своего. Мёртвый механик помогал ему, так и не подружившись с ним при жизни. \nМёртвый Коколия (или живой Аршба – он и сам иногда не мог понять, кто мёртв, а кто жив) глядел на жизнь хмуро – он стал весить мало, да и видел плохо. К последней военной весне от его экипажа осталось тринадцать человек – но никто, даже умирая, не выдал своего капитана. \nТаким хмурым гражданским пленным он и услышал рёв танка, что снёс ворота лагеря и исчез, так и не остановившись. Коколия заплакал – за себя и за Аршбу, пока никто не видел его слёз, и пошёл выводить экипаж к своим. Он был слаб и беспомощен, но держался прямо. Ветхая тельняшка глядела из-за ворота его бушлата. Бывший старший лейтенант легко прошёл фильтрацию и даже получил орден. Нога срослась плохо, но теперь он знал, что на Севере есть по крайней мере восемь транспортов и танкер.\n\nКоколия уехал на юг и теперь сидел среди бумажных папок в Грузинском пароходстве.\nИногда он вспоминал чёрную полярную ночь, и холод времени проникал в центр живота. Коколия начинала бить крупная дрожь – и тогда он уходил на набережную, чтобы пить вино с инвалидами. Они, безногие и безрукие, пили лучшее в мире вино, потому что оно было сделано до войны, а пить его приходилось после неё. От этого вина инвалиды забывали звуки взрывов и свист пуль.\nИногда до того, как поднять стакан, Коколия вспоминал своих матросов – тех, что растворились в холодной воде северного моря, и тех, что легли в немецкую землю. Сам Север он вспоминал редко – ему не нравились ледяные пустыни и чёрная многомесячная ночь, разбавленная спиртом.\n\nНо однажды он увидел на набережной человека в дорогом мятом плаще. Так не носят дорогие плащи, а уж франтов на набережной Коколия повидал немало. \nЧеловек в дорогом мятом плаще шёл прямо в пароходство, открыл дверь и обернулся, покидая пространство улицы. Приезжий обернулся, будто запоминая прохожих поимённо и составляя специальный список.\nВ этот момент Коколия узнал приезжего. Это был спутник Академика, почти не изменившийся с тех пор Фетин – только от брови к уху шёл у гостя безобразный белый шрам.\nФетин действительно искал бывшего старлея. Когда тот, прижимая к груди остро и безумно для несытного года пахнущий лаваш, поднялся по лестнице в свой кабинет, Фетин уже сидел там.\n\nДело у Коколия, как и прежде, было одно – подчиняться. Оттого он быстро собрался, вернее, не стал собираться вовсе. Он не стал заходить в своё одинокое жилище, а только взял из рундучка в углу смену белья и сунул её в кирзовый портфель вместе с лавашом.\nВот он уже ехал с Фетиным в аэропорт.\nЕго спутник нервничал – отчего-то Фетина злило, что бывший старший лейтенант не спрашивает его ни о чём. А Коколия только медленно отламывал кусочки лаваша и совал их за щеку.\nСамолёт приземлился на пустом военном аэродроме под Москвой. Там, в домике на отшибе, у самой запретной зоны Коколия вновь увидел Академика.\nТот был бодр, именно бодрым стариком он вкатился в комнату – таких стариков Коколия видел только в горах. Только вот рот у Академика сиял теперь золотом. Но всё же и для него военные годы не прошли даром: Академик совершенно поседел – в тех местах за ушами, где ещё сохранились волосы.\nКоколия обратил внимание, что Академик стал по-настоящему главнее Фетина: теперь золотозубый старик только говорил что-то тихо, а Фетин уже бежал куда-то, как школьник.\nВот Академик бросил слово, и откуда ни возьмись, будто из волшебного ларца, появились на бывшем старшем лейтенанте унты и кожаная куртка, вот он уже летел в гулком самолёте, и винты пели нескончаемую песню: «Не зарекайся, Серго, ты вернёшься туда, куда должен вернуться, вернёшься, даже если сам этого не захочешь».\nНа северном аэродроме, рядом с океаном, он увидел странного военного лётчика. Коколия опознал в нём давнего ночного собеседника, с которым пил жестокий спирт накануне последнего рейса. Тогда это был красавец, а теперь он будто поменялся местами с Академиком – форма без погон на нём была явно с чужого плеча, он исхудал и смотрел испуганно.\nКоколия спросил лётчика, нашёл ли он жену, которую так искал в сорок втором, но лётчик отшатнулся, испугавшись вопроса, побледнел, будто с ним заговорил призрак.\nМоряка и лётчика расспрашивали вместе и порознь – заставляя чертить маршруты их давно исчезнувших под водой самолёта и корабля. Это не было похоже на допросы в фильтрационном лагере – скорее с ними говорили как с больными, которые должны вспомнить что-то важное.\nНо после каждой беседы бывший старший лейтенант подписывал строгую бумагу о неразглашении – хотя это именно он рассказывал, а Академик слушал.\nВ паузе между расспросами Коколия спросил о судьбе рейдера. Оказалось, его утопили англичане за десять дней до окончания войны. Английское железо попало именно туда, куда звал его раненый Коколия, – только с опозданием на три года. Судовой журнал был утрачен, капитан крейсера сидел в плену у американцев.\nКакая-то тайна мешала дальнейшим разговорам – все упёрлись в тайну, как останавливается легкий пароход перед ледяным полем.\nНаконец, Академик сознался – он искал точку, куда стремился немецкий рейдер, и точка эта была размыта, непонятна, не определена. Одним желанием уничтожить конвой не объяснялись действия немца – что-то в этой истории было недоговорено и недообъяснено.\nТогда Коколия рассказал Академику свою полную животной боли считалочку: 290 градусов – два часа, 10 градусов – три. Считалочка была долгой, столбики цифр налезали один на другой.\nНа следующий день они ушли в море на сером сторожевике, и Коколия стал вспоминать все движения немецкого рейдера, которые запомнил в давние бессонные дни.\nЖивот снова начал болеть, будто в нём поселился осколок, но он точно называл градусы и минуты.\n– Точно? – переспрашивал Академик. И Коколия отвечал, что нет, конечно, не точно.\nНо оба знали, что – точно. Точно – и их ведёт какой-то высший штурман, и проводка сделана образцово.\nКоколия привел сторожевик точно в то место, где он слышал журчание воды и тишину остановившихся винтов крейсера. \nСторожевик стал на якорь у таймырского берега. \n\nОни высадились вместе со взводом автоматчиков. Фетин не хотел брать хромоногого грузина с собой, но Академик махнул рукой – одной тайной больше, одной меньше.\nЕсли что – всё едино.\nОт этих слов внутри бывшего старшего лейтенанта поднялся не страх смерти, а обида. Конечно – да, всё едино. Но всё же.\nОни шли по камням, и Коколия пьянил нескончаемый белый день, пустой и гудящий в голове. За скалами было видно огромное пустое пространство тундры, смыкающейся с горизонтом.\nГруппа повернула вдоль крутых скал и сразу увидела расселину – действительно незаметную с воздуха, видную только вблизи. \nЗдесь уже начали попадаться обломки ящиков с опознавательными знаками кригсмарине и прочий военный мусор. Явно, что здесь не просто торопились, а суетились.\nДальше, в глубине расселины, стояло странное сооружение – похожее на небольшой нефтеперегонный завод.\nРаньше оно было скрыто искусственным куполом, но теперь часть купола обвалилась. Теперь со стороны моря были видны длинные ржавые колонны, криво торчащие из гладкой воды.\nТонко пел свою песню в вышине ветряной двигатель, но от колонн шёл иной звук – мерный, пульсирующий шорох.\n– Оно? – выдохнул Фетин.\nАкадемик не отвечал, пытаясь закурить. Белые цилиндры «Казбека» сыпались на скалу, как стреляные патроны.\n– Оно… Я бы сказал так – забытый эксперимент. \nФетин стоял рядом, сняв шапку, и Коколия вдруг увидел, каким странно-мальчишеским стало лицо Фетина. Он был похож на деревенского пацана, который, оцарапав лицо, всё-таки пробрался в соседский сад.\n– Видите, Фетин, они не сумели включить внешний контур – а внутренний, слышите, работает до сих пор. Им нужно было всего несколько часов, но тут как раз прилетел Григорьев. К тому же они уже потеряли самолёт-разведчик, и, как ни дёргались, времени им не хватило.\nАкадемик схватил Коколия за рукав, старик жадно хватал воздух ртом, но грузину не было дела до его путаной истории.\nФетин говорил что-то в чёрную эбонитовую трубку рации, автоматчики заняли высоты поодаль, а на площадке появились два солдата с миноискателями. Все были заняты своим делом, а Коколия стремительно убывал из этой жизни, как мавр, сделавший своё дело, которому теперь предписано удаление со сцены.\nАкадемик держал бывшего старшего лейтенанта за рукав, будто сумасшедший на берегу Чёрного моря, тот самый сумасшедший, что был озабочен временем:\n– Думаете, вы тут ни при чём? Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов.\n– Я не понимаю, что это всё значит, – упрямо сказал Коколия.\n– Это совершенно не важно, понимаете вы или нет. Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов! Думаете, вы конвой прикрывали… Да? Нет, это просто фантастика, что вы сделали.\n– Я ничего не знаю про фантастику. Мне неинтересны ваши тайны. За мной было на востоке восемь транспортов и танкер, – упрямо сказал Коколия. – Мой экипаж тянул время, чтобы предупредить конвой и метеостанции. Мы дали две РД, и мои люди сделали, что могли.\nАкадемик заглянул в глаза бывшему старшему лейтенанту как-то снизу, как на секунду показалось, подобострастно. Лицо Академика скривилось.\n– Да, конечно. Не слушайте никого. Был конвой – и были вы. Вы спасли конвой, если не сказать больше, вы предупредили всё это море. У нас встречается много случаев героизма, а вот правильного выполнения своих обязанностей у нас встречается меньше. А как раз исполнение обязанностей приводит к победе… Чёрт! Чёрт! Не об этом – вообще… Вообще, Серго Михайлович, забудьте, что вы видели, – это всё не должно вас смущать. Восемь транспортов и танкер – это хорошая цена.\n\nУже выла вдали, приближаясь с юга, летающая лодка, и Коколия вдруг понял, что всё закончилось для него благополучно. Сейчас он полетит на юг, пересаживаясь с одного самолёта на другой, а потом окажется в своём городе, где ночи теплы и коротки даже зимой. Только надо выбрать какого-нибудь мальчишку и купить ему на набережной воздушный шарик.\nШлюпка качалась на волне, и матрос подавал ему руку.\nКоколия повернулся к Фетину с Академиком и сказал:\n– Нас было сто четыре человека, а с востока восемь транспортов и танкер. Мы сделали всё, как надо, – и, откозыряв, пошёл, подволакивая ногу, к шлюпке.\n",
"mediaType": "text/plain"
}
},
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/entities/urn:activity:1265950539837255680/activity"
}
],
"id": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/outbox",
"partOf": "https://www.minds.com/api/activitypub/users/1195441853223149588/outboxoutbox"
}